Ливонское зерцало

Фантазии прислуги скоро дошли до радбургских рыцарей и кнехтов. Хотя те, люди опытные и побывавшие во всяких передрягах, не очень-то верили россказням слуг, они хорошо понимали, что не бывает дыма без огня, и если замок полнится слухами о геройском деянии юного Смаллана, значит, некое геройское деяние, конечно же, имело место. Рыцари и кнехты всячески выражали Николаусу уважение: заговаривали с ним, кланялись ему, звали к себе разделить с ними трапезу или принять участие в их молитве. И когда Николаус из скромности отказывался, они начинали уважать его ещё более, поскольку знали, что порой скромность украшает героя больше, нежели само геройство.

Наверное, на второй день после возвращения Удо и Николауса из Феллина рыцари затащили-таки их к себе в Восточную башню на пирушку. И им, старым друзьям своим (многие из которых не видели ничего зазорного в лишней кружке пива или вина и считали, что мужчина не может зваться настоящим мужчиной, если не испытал в жизни всего и если он ни разу не напивался до блевоты и до самого скотского состояния, когда ему уж всё равно — на кровати ли он лежит или под кроватью в обнимку с ночным горшком), Удо рассказал о ссоре в корчме всё от начала до конца без утайки. Рыцари одобрительно качали головами, поглядывая на Николауса, и говорили ему многие приятные слова. Николаус посидел с ними немного и хотел уходить, поднимался из-за стола, но они не отпускали, тянули его за локти обратно, подливали в кубок ещё вина. И всё говорили, что Николаус совершил достойный поступок. Оказалось, кое-кто из них слышал уже о тех троих в чёрных одеждах, с которыми не побоялся сразиться Николаус. Те люди, и правда, были благородного звания. О двоих из них, о рыцарях, ходила весьма дурная слава — слава о людях, ставших на путь разбоя, обратившихся в преступников; они — когда-то доблестные рыцари — отказались от главных обетов, пожелали обогатиться под шум войны и собрали вокруг себя мызных людей без совести, без чести. Жили они от насилия, убийства и грабежа, оружием владели мастерски, и потому удивления достоин этот случай: как Николаусу удалось их остановить; видно, вступился за него и за Удо сам Господь Бог.

Старый барон Аттендорн выказал Николаусу свою благодарность в признании: он до последнего времени всё не мог отделаться от сомнения, что Николаус (ах, прости, мой молодой друг! не я сомневаюсь, а мой опытный ум) — есть Николаус. И только ставший уже далеко известным геройский, самоотверженный поступок окончательно убедил его в том, что Николаус — достойный сын своего отца Фридриха Смаллана; отец его Фридрих — хоть и купец, а знатного рода и хорошей родословной; великий предок его ходил в сражения под знамёнами Ордена тевтонов, и много совершил славных подвигов, и многих язычников он в христианство обратил. Мужество и сила веры у Смалланов в крови.

Удо после того памятного случая потихоньку бросил пить. Только сильнейшего притяжения к женщинам он не мог пересилить, и все мысли его, как и прежде, денно и нощно блуждали на ниве сладкого греха. То у одной местной красавицы он пропадал, ночевал и развлекался с ней в свежем, душистом сене, то другую осаждал, угощал лакомствами, коими запасся на кухне, и затейливыми историями, кои придумывал на ходу, оглаживал бело-сахарные бёдра, то третью поджидал на опушке, осыпал ласками и сулил несметные богатства; под ласки и угощения, под щедрые посулы, под песни нежные и под грустные или озорные стихи, напористый, он обычно скоро добивался своего. Однажды Николаус случайно обнаружил Удо в каком-то чулане с Мартиной. Николаус проходил мимо, услышал некий шорох и, привлечённый им, открыл чуланную дверь... Мартина убежала, скрывая одной рукой лицо, а другой оправляя юбку. Удо же натянуто засмеялся.

Но пить Удо всё-таки бросил, и отец его Ульрих был тому несказанно рад. А Удо, отлучивший себя от кубка, бывало очень скучал, не находил себе места. И если не занят он был девицами, то слонялся всюду с довольно унылым видом. От той же Мартины Николаус узнал, что Удо, всегда выражавший пренебрежение к книгам и к учению, как-то, заглянув на женскую половину, молвил Ангелике: «Ах, сестра! Так скучно. Что посоветуешь прочесть?..» Похоже, к учению иной человек может прийти и со скуки.

А Николаус... Что же наш Николаус?

Добрый Николаус сказал как-то за обедом, что пора ему и честь знать, что пришло время собираться домой в Полоцк. Однако барон и Удо (первый с достоинством и благородной сдержанностью, второй — с искренним юношеским жаром) просили его остаться, погостить ещё в славном Радбурге до конца лета. Николаус был полон решимости поступить так, как намеревался, но хозяева замка его настойчиво упрашивали и говорили, что дом их опустеет без него и не с кем будет интересно время провести, не с кем будет переброситься умным словцом. «Ты так хорошо вписался в нашу семью!» — заметил барон Ульрих. Николаус колебался, не зная, что им возразить. А когда же просьбу отца и брата повторила Ангелика, Николаус сдался и обещал пользоваться радушием Аттендорнов, как они и просили, до осени. Николаус сказал, что постарается не быть докучливым.

Каждый вечер, запершись в покойнике своём, Николаус с ясным сосредоточенным лицом рисовал на холсте город и замок Феллин — высокие стены и квадратные башни рисовал с флагами и пушками, Замковую улицу с отрядами всадников, скачущими по ней, с купцами, выставляющими свой товар в окнах, и церковь со шпилем, и колодцы, неприступные форбурги, восходящие в гору ступенями орденской власти, и кастеллу, гордо возвышающуюся надо всем, словно орлиное гнездо...

Глава 38

Доброе сердце, благородное сердце

ыли несколько дождливых дней. Налетали ветры, гремели громы. Влага небесная смыла пыль с нив и лесов, с дорог и площадей, мощённых камнем, с крыш домов и замковых стен, и, когда тучи ушли, когда новым погожим утром засияло солнце в беспредельной голубизне, мир Господень пробудился ясным и свежим. Мир был прозрачным, как капля росы, дрожащая на виноградном листе; в лучах солнца, пронзающих его с востока на запад, мир был прекрасен, совершенен, был весь как на ладони. И рыцарь, молящийся в ранний час на башне, взирающий на открывшуюся ему, потрясающую красоту природы, мира, как на таинство, не в силах будучи сдержаться, издавал стоны восторга, и рука его, только что осенявшая чело и тело крестным знамением, торопливо доставала из-под плаща лиру и смычок. Нежная мелодия, в звуках которой замолкали птицы, устыдившись голосов своих, сначала тихо-тихо, а потом всё громче проникала в мир, всё властнее захватывала мир; она, рождённая только что, дитя возвышенного чувства, становилась неотъемлемой частью прекрасного мира, она как будто становилась основой его... Но на высокой ноте вдруг оборвалась мелодия, рыцарь опустил смычок и тыльной стороной ладони принялся утирать слёзы.

Молчала лира, молчал нежный голос души его. Великий музыкант, борясь со спазмом, предательски схватившим горло, подавляя судорогу, коварно и накрепко сковавшую чуткие пальцы, укорял себя, говорил сквозь слёзы, что плохой он музыкант, ибо плачет, плачет под прекрасную музыку, которую играет и которую, увы, не в силах доиграть... И благодарил рыцарь Господа, что, кроме Него, Творца всего сущего, никто не видит этих слёз. И просил он Господа оставить ему достигнутое мастерство и научить совладать с чувством... Молчала лира, молчали птицы, и молчали Небеса. Похоже, не слышал просьбы Господь, поскольку, околдованный и вознесённый над суетным миром собственной музыкой, рыцарь дерзнул просить у Него невозможное.

Николаус поехал верхом в деревеньку к Ильмару. Дабы не злить пылауских собак и не привлекать внимания, поехал он полем и к деревне подъехал огородами. Однако Николаус не застал Ильмара дома. Дети сказали, что isa[72] ещё вчера ушёл в лес проверить пчёл и мёд и обещал вернуться только через несколько дней. Николаус бросил им мелкую монетку. Что передать, спрашивали дети, и не хочет ли добрый господин переговорить с матушкой, которая на огороде, или он, может, устал и хочет отдохнуть — взявшись за стремя, тянули его во двор. Но Николаус, ничего им не сказав, повернул коня в поле.

72

Isa — отец (эст.).