Час новолуния

Околачивался он здесь, во всяком случае, не один час, Маврицу не встретил, а разминуться было вроде бы негде.

Многоречивая уклончивость брата довела Федьку до тихой злобы, она замолчала. Тем более не настаивал на продолжении ненужного разговора Федя.

— Что, малыш, нашёл своё золото? — игриво заметил он Вешняку.

— Нашёл, — хмуро отвечал Вешняк. Показал узел: — Вот оно.

Федя приготовленно хохотнул и потянулся в знак примирения потрепать мальчишку за вихор. Вешняк отстранился, не скрывая враждебности.

Но шутки в сторону! Имелись у Феди действительные заботы, он заговорил о том, что только и должно было занимать положительных, живущих своим умом людей:

— Этот сброд... — выразительно покосился по сторонам. — Далеко не уйдут. Всех ведь перехватят по дороге государевы ратные люди. За Преображенскими воротами в поле сыщики, с ними многие дворяне и дети боярские. — Федя примолк, разумея, что сестра сама сделает выводы. Но не дождался отклика. — Уже, слышно (ходил я туда, к Преображенским воротам), у сыщиков с ратными людьми пересылка. Те, говорят, стоят в двадцати верстах. Переймут этих... казаков по дороге, Феденька. А дальше сам знаешь, какая работа: взятых разобрать и переписать, списки составить с отцами и с прозвищами. Орлёный кнут да липовая плаха. На козле, Феденька, и в проводку. А иных пущих заводчиков по разным местам повесить... — Снова он замолчал в надежде на сообразительность сестры. Понизил голос: — На столбовую реку, на Дон! У тебя, Феденька, ремесло на руках, тебе же цены нет... И куда? Пущих заводчиков, Феденька, сказав им вины... Дальше первой осины не уйдёте, всех перевешают. А кто у Преображенских ворот... вину простят. Так сыщик Антон Тимофеевич и сказывал. Сам слышал. Не кипятись, Феденька, — заторопился он, догадываясь, что сестра хочет возразить. — Переждать хотя бы. Переждать у Преображенских ворот — переждать хотя бы. День-другой — и всё разрешится: кто куда. Кто на плахе голову сложит, а кто... в мягкой постельке... Да. Ну, раскинь же ты умом здраво!

Федька не перебивала и, казалось, слушала. Казалось, невозможно не проникнуться столь бесспорными доводами! Она возразила:

— Остановись.

Федя улыбнулся — выжидательно и как бы с поощрением.

— Вообще — оставайся с сыщиками. И нас оставь. Разойдёмся. Совсем. — Она вздохнула.

Пришёл черёд призадуматься брату: не мог он сходу сообразить, следует ли понимать сказанное так, как оно есть. В буквальном смысле. А если понимать, то обижаться ли? Поддержанная далеко идущими расчётами осторожность подсказывала решение: недопоняв, слегка обидеться. Нечто в этом роде он и проделал. Смирение его простиралось так далеко, что, отвергнутый, он тащился в некотором отдалении за сестрой и, когда ловил взгляд, укоризненно вздыхал, прикладывал руку к груди в соответствующем месте, показывая тем самым, что в любой миг — пусть знак дадут — готов вернуть и сестре, и мальчику своё общество.

Федька первая заметила Прохора, а он первый закричал:

— Я тебя разыскивал! Ну вот, слава богу!

Он был верхом, на правой руке злополучная цепь, раскованный конец которой с двумя полукольцами подоткнут за пояс. Как человек бывалый, Прохор не полагался ни на кого, кроме себя, и хоть покидал дом в спешке, ничего не забыл: обвешан он был воинской сбруей с головы до ног: разумеется, при сабле, самопал в чехле у седла, лук и колчан со стрелами, самопал короткий, нож большой и нож малый, мешочки разного веса, размера и назначения, пороховницы, два мотка ремённых верёвок, на поясе деревянная ложка висит. Большие перемётные сумы на лошадином крупе и сверх того приторочена меховая епанча, в которой не замёрзнешь даже в промозглую ночь.

«Наверное, хлеб у него есть и сало, мука для болтушки и крупы, и много чего съедобного», — подумала голодная Федька.

— Наши пошли, догоняй. — Показал левой рукой куда. И пояснил, заметив безмолвное удивление Федьки: — Кто пошёл, тот пошёл, больше тянуть нельзя. Завтра сделаем кош, разберём людей по куреням человек по пятьдесят и по сто. — Похоже, он был расстроен, голос осип.

Федю, брата, Прохор приметил ещё прежде и успел с ним объясниться, потому безразлично глянул, а вот на мальчика посматривал с любопытством:

— Неужто знаменитый Вешняк?

Мальчик почему-то смутился, а Федька прижала его к себе и просто сказала:

— Это мой братик. Наш Вешняк.

И Прохор так же естественно, не выискивая в Федькиных словах никакой многозначительности, кивнул. И ещё раз на мальчика глянул — одобрительно. И они все трое заулыбались, хотя ничего особенного между ними сказано не было.

— Ну так что, добьёшь на первом привале? — Прохор поднял окованную руку. Это было извинение за то, как вёл он себя на площади, когда Федька сбивала гвоздь.

— Мне Вешняк поможет, — отвечала он. Это было признание, что с работой она справилась не вполне и что имелись у Прохора основания язвить — простительные.

— Маврица погибла, — сказала затем Федька, надеясь услышать ещё нечто иное.

Но Прохор кивнул.

— Нет Маврицы. — Помолчал, никак себя не выражая, тронул лошадку. — Догоняйте! Я вас найду.

Действительно, в то время как бестолковый табор продолжал гудеть, по дороге к Вязовскому перелазу вытягивались вереницей пешие и конные. Решимость тут расставалась с сомнением, толчея обращалась в движение. Шли бодро, звонко перекликались, первая же, пусть не слишком внятная шутка вызывала доброжелательные смешки. Не задумываясь о долгом пути, пускались в побегушки дети, на каждый шаг взрослого успевали сделать по два и по три своих.

Вешняк не покидал Федьку, наверное, он ощущал себя старше сверстников. Притих он, раза два ещё спросил об отце и матери, понятного ответа не получил и задумался. Не искал он другого развлечения, только бы держать названного брата за руку.

Потемнело, дохнуло холодом, побрызгал, возбуждая запахи пыли и свежести, дождь. Часто-часто взмахивая крыльями, промчались ниже тучи грачи — и полилось, хлынуло под крики и смех. Никто не думал укрываться, со страстным наслаждением подставляли дождю опалённые пожаром пыльные лица, воздевали руки, чтобы вернее промокнуть. Шумная полупрозрачная завеса затуманила и скрыла из виду дымивший позади пожар, сомкнула и сблизила окоём. Остались люди на торном шляху сами по себе, они переглядывались с той никем не высказанной, но каждому понятной мыслью, что мокнуть — так вместе, вместе — весело.

Шлёпая по грязи, Федька и Вешняк пробирались в голову растянутой, сбившейся отдельными толпами вереницы, иногда приставали к какой-нибудь случайной ватажке, слушали разговоры.

Что осталось за спиной, люди вспоминали мало, рассуждали о том, что ждёт. И будущее складывалось едва ли не целиком из отрицания. Говорил облепленный мокрой рубахой и оттого особенно тощий малый. Голос его казался Федьке знакомым:

— Кабалы нет, — отмахивал рукой малый, — кабака нет... Пей сколько хочешь! — следовало не совсем вразумительное противопоставление. — Ни больших людей, ни меньших! Боярского семени и в заводе нет! Атаман заворовался... — Он выставил палец, показывая, вероятно, что имеет в виду кого-то из нынешних выборных. — Мы его завтра скинули. Да и татей, разбоя нет, нет разврата! Как у них заведётся тать из новопристалых каких казаков, так сейчас старые прямые казаки, рассудив между собой в кругу, посадят его в воду! Или повесят. Отягощений никаких ни от кого и утеснений нет и не бывало. Над девками насильства никакого никому не позволяют!

Федька догнала малого, глянула в залитое дождём лицо и не без удивления признала колдуна Родьку. И Родька осёкся — узнал, запомнилась ему юная рожица писаря. Но не обрадовался, воспоминание о пыточной башне заставило его отвернуться. Разумеется, Федька не стала бывшего колдуна выдавать, отвернулась в другую сторону и прибавила шагу. А Родька всё равно не сразу пришёл в себя, забыл, что говорил, и молчал.

На забрызганной лошади, укрываясь епанчой, подъехал Прохор.

— Вёрст пятнадцать сегодня. А завтра не меньше сорока, наспех идти придётся.