Час новолуния

— Это не всё.

Она сделала вид, что не понимает.

— Выкладывай до конца.

— Зернь и кости, государь мой.

— Пьяница, бражник! — уверенно добавил Патрикеев.

— В малых, несмышлёных летах, государь мой, остался сиротой. Без поддержки и без науки! Припадаю к стопам твоим, благодетель!

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три.

Кажется, он усомнился, глянув на Федькино прелестное лицо... но на сомнениях, к счастью, не задержался. Снова стал ходить, обдумывая своё.

Низкое солнце пробивало мелкие слюдяные оконницы, расцвечивало их переливами красного, бурого, зелёного, мазало потолок и стены случайными пятнами. Блики и волны света искажали очертания, скрадывали размеры. И чудилось временами, что Федька ушла в омут, остекленелыми глазами глядит она из глубин, угадывая далеко над собой, недосягаемо далеко, в другом мире, отблескивающую поверхность вод. Томно кружилась голова, и хотелось тихонечко, безмятежно плыть.

Для верности она нащупала за собой стену и тем восстановила верх и низ.

Патрикеев сел, рассеянно подвинул письмо с его за дравшимися по сгибам краями.

— Откуда тебя знает печатник и думный дьяк Фёдор Фёдорович Лихачёв?

Так вот, значит, какой вопрос так долго ему не давался! В том, что глава Посольского приказа знал одного из полусотни своих подчинённых, хотя бы и самого мелкого, не было ничего удивительного. Странно было другое — что печатник и думный дьяк, особа, приближённая к государю, потрудился собственноручно написать об этом мелком, ничтожном служащем. Тут надо было задуматься.

— Отец мой Иван Малыгин и Фёдор Фёдорович Лихачёв, они ведь знакомы были с молодых ещё лет. Когда я родился... у меня есть сестра, она на меня похожа... мы вместе родились, двойня, нас одинаково и назвали: Фёдор да Федора. В честь Фёдора Фёдоровича Лихачёва.

— И всё же думный дьяк Фёдор Фёдорович дурно о тебе отзывается, — сказал Патрикеев, указывая пальцем в письмо.

Федька промолчала.

Дьяк свернул по старым сгибам верхний и нижний края листа, бережно сложил его ещё раз пополам и глянул на Федьку.

— Будет окажешься вор, миропродавец, ябеда и дела не знаешь — пощады не дам, — резко сказал он. — За зернь, — запнулся, — выгоню. Дружков себе в Ряжеске подобрать не хитрость. Димка Подрез-Плещеев, ссыльный патриарший стольник. На посаде у него игорный притон, корчма с бляднёй. Туда вот и двигай прямой дорогой, там и последние штаны оставишь. У Димки четверо казаков в холопах заигранные. До кабалы доигрались. Посмотри хорошенько да вникни: у тебя в деле челобитная на Подреза. Евтюшка сдаст. Шафран! — покончив с наставлениями, крикнул он в закрытую дверь.

Призыв не пропал втуне — едва ли не тотчас вошёл скромного росточка подьячий, с жидкой ощипанной бородёнкой и раздерганными, как рачьи клешни, усами. В лице его читалось достоинство знающего своё место человека.

— Дай ему что-нибудь. Переписать, — небрежно кивнул в сторону Федьки дьяк Иван.

Шафран помешкал, но уточняющих вопросов задавать не стал. Принёс чернильницу, перо, бумагу. Дверь больше не закрывалась, приказная братия теснилась у порога, наблюдая за испытанием с таким любопытством, что можно было думать, здесь ожидали — посольской выучки подьячий вообще грамоте не умеет.

Совершенно успокоившись, ибо действительное испытание осталось позади, Федька уселась и осмотрела перо — захватанное, с раздвоившимся безнадёжно кончиком, очевидно не годное. Неужто подсунули нарочно? Попросила нож.

Из чехла на кушаке Шафран бесстрастно достал свой личный ножик. Действительно хороший, с отточенным до блеска лезвием. Она сделала не слишком длинный срез, привычно перевернула перо на ноготь: щёлк — расщип. Остановилась:

— Книжное письмо или скоропись?

— Как умеешь, — отозвался дьяк Иван.

У приказных вопрос вызвал снисходительные улыбки.

Федька остановилась на скорописи брата, чуть исправленной и усложнённой. Деловой, без излишней лихости почерк. Обрезала поэтому кончик пера не вправо — для книг, и не влево — для росчерков, а прямо, без скосов. И с того места, где дьяк отметил ногтем по обрывку старой отписки, начала:

«И ныне, государь, по твоему государеву указу, а по моему челобитью тот Иван Лобанов ту мою рабу в приказе перед воеводой поставил в жёнках, а не девкой. И как я, холоп твой, искал на нём, Иване, той своей беглой девки Афимки, и он, Иван, в суде сперва запирался».

Закончив, она откинулась, сознавая, что придраться не к чему.

Низко склонившись над плечом, следил за пером Шафран, но ничего не сказал, глянул на дьяка. Патрикеев поднял к глазам лист, неровно оторванный, исписанный уже с одной стороны до Федьки. Помолчал, раздумчиво цыкнув губами. У двери подьячие вытягивали шеи в надежде, если не разобрать что, так угадать.

— Евтюшка, — позвал дьяк, — иди-ка сюда, сынок.

Изменчиво улыбаясь — губы подрагивали, словно не зная, какой гримасой сложиться, Евтюшка раздвинул товарищей и направился к столу, почти не хромая.

— Ну? — поторопил дьяк Иван.

Полоснув взглядом Федьку, Патрикеева, словно надеясь узнать что от них заранее, Евтюшка принял лист и после первого живого движения уставился на него в каком-то бесчувственном недоверии.

— Ну что? — притопнул Патрикеев, раздражаясь.

— Хорошо, — прошептал Евтюшка.

— Что хорошего-то? Что ты нашёл хорошего?

Евтюшка расслабленно провёл пальцем по лбу и сказал громче:

— Знатно написано. Так хорошо у нас тут никто писать не может. И никогда не писал.

Настала мгновенная, несколько даже зловещая тишина. Федька поёжилась, соображая, не дала ли она маху, малость перестаравшись.

— Ну-ка! — вырвал вдруг лист Патрикеев. — Что хорошего-то? Кто в этом бисере копаться будет? Посольские эти штучки бросить! По-поместному придётся писать, голубь мой, раз выпала тебе лихая доля — с Москвы да в Ряжеск! Ишь... развёл!.. — В припадке беспричинного раздражения дьяк скомкал лист и погрозил Федьке. — Шафран, принеси образец!

Приказные понемногу проникали в комнату, но теснились пока у стены. Когда Шафран отправился искать образец почерка, некоторые бросились за ним, чтобы спросить, что происходит. Но Шафран, видно, и сам не понимал. Никому не отвечая, он рылся в сундуке, просматривая не склеенные листы, тетради и не мог ни на чём остановиться. Поседелый подьячий не очень ясно представлял себе, как это можно «бросить посольские штучки», писать так, а не иначе, если почерк даётся человеку на всю жизнь один.

Соперничество посольской и поместной школы чистописания давно разрешилось в пользу поместной. Нахрапистые, сильные неизмеримым численным превосходством поместные подмяли под себя приказные учреждения на местах и утвердили свои представления о письме. И всё же Шафран не мог уразуметь, из-за чего дьяк горячится. Что за этим стоит? Одного взгляда было достаточно: несмотря на обескураживающую молодость посольского подьячего, попался им мастер редкий. Шафран по-настоящему затруднялся подобрать для Посольского образец. Он взял наконец случайный лист и понёс к Федьке.

Она пожала плечами:

— Переписать?

То, что предъявил ей Шафран, было далеко не лучшим примером поместного письма: большие, часто неровные, расшатанные буквы. Два-три слова на столбец. Может, у человека рука замёрзла на морозе, в поле, у межи. Или горе какое в жизни — простить, пожалуй. За образец показать — неловко должно быть.

С бездумной лёгкостью Федька принялась водить пером, поглядывая на предложенный отрывок: «И по его, Владимирову, извету посажен я, холоп твой, в Ряжеске в тюрьму. И живот свой мучаю, сижу я...».

Патрикеев тем временем переговорил со старшими подьячими и собрался уходить, не дожидаясь, что там у Федьки получится. Конечно, он и сам понимал блажную природу своей прихоти. И задержался лишь пс случайности, когда Шафран принял готовую работу.

— Нет, — возразил тот, — твой лист где?

Федька, не сразу вразумясь, чего хотят, протянула и второй лист — с образцом. Или наоборот? С работой Она недоумённо посмотрела на пустой стол... А старый подьячий переводил взгляд с одной бумаги на другую изумлённый столь откровенно, что Патрикеев вернулся, глянул и тоже остолбенел. Присвистнул.