Час новолуния

Семён сунулся в воеводскую комнату и, когда убедился, что никого, зачислил это обстоятельство Федьке в вину — злобно на неё глянул. В другое время он мог бы на этом и успокоиться, но общее возбуждение и многодневный, не отпускающий страх поддерживали в нём неутомимость: уяснив наконец, что сыщики в башне, он готов был тащить туда Федьку силком — если бы вздумалось ей артачиться.

Прошли через караульню и задние сени. Перед последней дверью Семён неожиданно оробел, кашлянул в руку и, одолев слабость, ступил всё же в башню — на самый стон.

— А-а!

— Какого чёрта? — раздался свирепый окрик.

Семён взошёл на рундук внутренней лестницы, а Федька осталась в сенях. Так что окрик, без сомнения, предназначался Куприянову, который, исчерпав запасы храбрости, застыл без языка.

То, что происходило в башне, в глубине провала, отделяло опустившихся туда людей от всего света, распалённые страстью мучительства, они и мать родную не помнили.

— Что за болван? — Это сыщик кричал, Антон Грязной.

Куприянов опять не нашёлся с ответом. Другой послышался вместо того голос, стонущий и прерывистый:

— А... А враг на лошади... — хрипел человек, задыхаясь болью, — на лошади... сидит въяве... обротью я его... по роже...

— Кто пустил?

Потрясённый начальственным гневом, Семён оглянулся и потянул из сеней Федьку. Но если Грязной запамятовал, за кем и когда посылал Куприянова, то ещё меньше понимал, для чего выставлена на обозрение Федька. И уж, во всяком случае, не помнил Грязной, чтобы давал кому бы то ни было распоряжение вломиться без спроса в разгар пытки. Озверело глядел Грязной вверх, словно ожидал, когда ставшие на неверной лестнице самозванцы потеряют опору и свалятся в руки палача. Пытался что-то толковать ему, поднявшись с места, князь Василий, сыщик отмахнулся.

С вывернутыми руками на уходящей под потолок верёвке висел раздетый до портков Афонька Мухосран. Ноги его тоже были связаны — в щиколотках, и между коленями вставлено нетолстое бревно, одним концом оно лежало на полу, а другой в воздухе. Голова под косматой шапкой волос казалась чрезмерно большой, а тело, неестественно разломленное в плечах, утончилось, побелели руки.

У пытки стояли не городские пушкари, а красные кафтаны. И здесь же в стороне ждал очереди раздетый Подрез.

В беспамятстве жгучей муки Афонька мычал, прерываясь:

— На людях ездили... в селе Понешвине... колдун Тимошка... по двору ходил...

Нашёл тут наконец время заговорить Куприянов и вознамерился объяснить, как он, Семён Куприянов, ходил всё утро за Федькой Посольским. Но сыщик больше наверх не глянул.

— Не всякий день случается гонять уздой бесов, — с жёсткой усмешкой сказал он поднятому на дыбе Афоньке, — так что должен помнить, кто, каков с виду, сколько. Несть числа бесам, сказывал? Вот с каждым и разберёмся.

Палач ловил взгляд и по знаку вспрыгнул на бревно, что раздирало изнутри Афонькины ноги. Растянутое на разрыв тело не могло дёрнуться, но Афонька всхлипнул сдавленным стоном и почудился хруст суставов.

Хищно скалились сыщики, князь Василий; позабыв кураж, безжизненно осунулся Подрез, бесчувственно стояли стрельцы. Палач, соскальзывая с бревна, наскакивал на него вновь и вновь, словно в дурацкую чехарду играл, — от каждого рывка Афонька не то икал, не то всхлипывал, растерзанный болью до помрачения.

Федька отшатнулась. Чужая мука уже сотрясала её, ломила в плечах боль. Она толкнулась назад и вскрикнула, попавши на окровавленную голову. Раздирая красный рот, окровавленная голова кричала Федьке в лицо:

— Обоз разбили! — кричала голова. — Князь Василий Осипович, боярин, обоз громят! Поклажу разбросали, люди бегут в острог!

Израненный человек перевесился через перила и орал вниз во все лёгкие, как на улице.

Подскочил князь Василий, дико смотрели сыщики.

Хрипел подвешенный Афонька.

Князь Василий грязно выругался и бросился к лестнице.

— Погоди, Василий Осипович! — пытался задержать его Грязной, видел он, что не в себе воевода.

— Стрельцы, со мной! Живо! — Уже на лестнице князь Василий приостановился убедиться, что стрельцы, не встречая возражений сыщиков, разбирают ружья, и бросился вверх. Затопали вслед красные кафтаны.

Федька, Куприянов, Разбитая Голова подались в общем движении вон. Князь Василий ринулся мимо них в караульню и кликнул обретавшихся там служилых. Всего удалось собрать человек двадцать. Толкаясь, они посыпались из приказа.

За стрельцами выбежала на крыльцо и Федька. Побоище захлестнуло площадь, но опрокинуть и разгромить успели только два или три воза. Красные кафтаны сбились у подножия лестницы, князь Василий выхватил саблю, призывно оглянулся и с кличем: «Порублю, собаки!» — ринулся вперёд.

Стрельцы пошли, но не так быстро, как вправе был ожидать воевода. Осмотрительно они продвигались и той же красной кучей стали. Князь Василий ворвался в раздавшуюся между возами толпу, рубанул с лёту по голове — в череп, мужик осел, вцепившись скрюченными руками в полотно, которое мотал из разбитого сундука, потянул его за собой падающей белой волной. С азартной бранью на устах воевода оглянулся — и увидел за собой пустоту. Мгновение растерянности длинной слегой перебили его в поясницу — князь Василий бестолково взмахнул руками, роняя саблю... Упал и уже не поднялся — молотили его дубьём, как сноп, но успел и прикрыться, не успел вскрикнуть, как выбили из него дух, мозги, разбрызгали кровь.

Месили его, как бешеную собаку, и мёртвого.

Глава пятидесятая

чевидцами страшного события стали стрельцы да ещё десяток не успевших добежать до места столкновения людей, но по всей площади повеяло чем-то значительным и грозным. Княжеские холопы, оставив мысль о хозяйском добре, бежали, начался повальный разгром. Лошадей не выпрягали и телеги не опрокидывали — рубили верёвки и вываливали, потрошили поклажу, сдёргивали рогожи, ломали топорами сундуки и укладки. Треск стоял задорный, лихой, стук, лязг. Злобный хруст слышался, и шелест раздираемых тканей — сладострастный. В лихорадочной работе, происходившей рядом с простёртым на земле окровавленным телом, чудилось нарочитое пренебрежение к воеводе — не примирила с ним даже смерть.

Лишённые руководства, красные кафтаны топтались бессловесным гуртом, только теснее сплотились.

Ударили колокола. Звонить начали в поставленные возле соборной церкви на мощных дубовых стояках всполошный и пожарный колокола, тяжкий, неповоротливый звон этот подхватили в соборе и, наконец, по всем концам города. Раздались перекатные звуки барабанов и высокое, тревожное пение трубы, затарахтели деревянные колотушки: то ли громить, то ли спасать, то ли тушить, то ли всё подряд жечь — одно слово набат! Слышался в забористом стоне колоколов гул сдвинувшегося с места народа.

Колокольное неистовство лишало государева сыщика Антона Грязного хладнокровия. Как открылась ему с крыльца страшная правда, возбуждаемый набатным призывом, сбежал он вниз, толкнул в загривок служилого, другого поддал коленом, заходясь криком. Разевал он в ярости рот, но до приказа, откуда наблюдали побоище онемевшие подьячие, ничего не доходило. Впрочем, и без того ясно было, что последует. Ставя наземь бердыши, стрельцы принялись укладывать на них тяжёлые пищали. Понукаемые сыщиком, они выстроились неровной, обращённой к площади дугой.

Недружный, вразнобой залп перекрыл всё грохочущим треском — рассыпное щёлканье метивших по телегам, людям и лошадям пуль, — стрельцы окутались дымом.

Попали в кого или нет, трудно было понять: упавший после необъяснимого промедления вскочил, а удержавшийся на возу начал вдруг медленно, нехотя валиться. Но площадь очистилась: кто не лёг, кто не бежал — попрятался. Рухнувшая на колени лошадь билась в оглоблях, судорожно вздёргивая морду.

Красные кафтаны, положив бердыши, сноровисто трудились: торопились откупоривать деревянные зарядцы, что болтались у них на перевязи, сыпали в дуло порох, толкали пыжи и пули, действуя шомполом, — они спешили, когда рослый бородатый детина выронил вдруг натруску, гулко упала пищаль, и товарищи едва успели подхватить обмякшее тело.