Час новолуния

Неловко подвинувшись, Константин Бунаков оглянулся с растерянной, глупой улыбкой на круглом лице — он не больше других догадывался, что значит этот призыв. Громогласно возглашая имя, сыщик смотрел в пространство, словно не чаял обнаружить Бунакова обок с собой, где тот в действительности находился.

— Ты, Константин, признаешь ли великого государя царя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Русии грамоту подлинно истинной? Что содержит она в себе его, государеву, волю?

Сыщик изъяснялся столь витиевато-торжественно, что Константин имел некоторые основания притвориться, будто не понимает. Он пожал плечами, склонил голову, поднял на уровень груди растопыренные ладони и оглянулся, как бы призывая соседей на помощь. Лицо его заливала краска. Грязной снизошёл наконец обернуться к воеводе и уставился на него:

— Истинная грамота или ложная? Да или нет?

— Так что же, — промямлил Бунаков, запинаясь, — что говорить-то? Ведь как же — да. Что тут скажешь — истинная. Грамота. От великого государя царя грамота. — И он опять оглянулся на соседей, призывая их в свидетели самоочевидности сказанного. Лицо его пылало.

Переживания изрядно запутавшегося воеводы меньше всего занимали сыщика, он кивнул и снова обратился к бумаге.

— Фёдор Пущин! — последовал тот же вопрос.

— Ложная грамота! — был ответ.

Толпа вздохнула.

Фёдор Пущин стоял тут же на лестнице, но сыщик на него не взглянул, кивнул только, подтверждая, что слышит, перенял у послужильца перо и сделал в бумаге отметку.

— Прохор Нечай!

— Ложная!

С выражением пренебрежительного равнодушия Грязной сделал ещё отметку. У него, значит, был список воровских заводчиков.

— Юрий Едловский!

— Ложная!

Снова отметка.

— Семён Паламошный!

— Ложная!

— Иван Володимерец! — Ответа не было. Грязной оторвался от списка, чтобы оглядеться. — Иван Володимерец! — повторил он и по движению в толпе понял, где стоит Иван, — там оборачивались.

— Истинная! — послышался отчаянно напряжённый голос.

Толпа приглушённо ахнула. Грязной, со сдержанным достоинством качнув головой, одобрительно прикрыл глаза, хотя за тридцать саженей Иван никак не мог уловить это лестное для него движение.

Список оказался длинный и полный, по мере того, как сыщик продвигался, перебирая имена, возбуждение нарастало, то тут, то там после возгласа «ложная!» прорезался крик «истинная!». Напряжение достигло предела, когда вспыхнули драки, рябью возмущалось однообразие толпы там, где раздавался отчаянный вопль «истинная!». Мелькали кулаки — отступников били. А рядом, спиной к потасовке, разве оглянувшись, стояли люди, в неподвижности внимая тому, что выкрикивает сыщик.

— Фёдор Малыгин! — услышала вдруг Федька.

И внутренне дрогнула, хотя готова была к тому, что про неё вспомнят. Федька точно знала, что грамота истинная. Слишком хорошо представляла она себе московские порядки, чтобы усомниться в грамоте; ясное дело — это принятое в государевой думе с ведома и при участии государя решение. Что бы ни думали, на чём бы ни основывали свои суждения люди, которые выкрикивали сейчас по очереди «ложная!» или «истинная!», Федька сознавала, что ряжеская замятия не такое событие, чтобы в окружении государя нашёлся человек, который посмел бы действовать мимо государя и тем бы принял на себя ношу ответственности. Немыслимо. Не тот это случай. Но Федька чувствовала, что в слове «ложная» заключается своя правда, основанная не на том вовсе, что грамота какая-то неправильная, не прямая, а на том единственно, что ложным и несправедливым было принятое государем решение. Вот это-то и обходили люди в мыслях; не решаясь додумать и признаться себе, что бунтуют против государя, кричали они вместо того «ложная!». Правда их была замешана на лжи. А ложь, которая заключалась в государевой грамоте, была правдой. Делая мучительный, до лихорадочной дрожи выбор, Федька должна была помнить, что слово «ложная» на долгие годы, если не навсегда закроет брату её Фёдору пути для служебного продвижения. Лживить государеву грамоту — само по себе преступление. А ведь была Федька, в сущности, не собою, а братом, вместо которого и тянула... Что будут бить, она не боялась — нравственные мучения её были столь сильны, что в голову не приходилось озаботиться ещё и тем, будет бит или нет. Когда сделает она выбор...

— Истинная!

Неверный звук саданул сердце. Федька оглянулась, чтобы понять, кто кричал. И догадалась: брат! Где-то он в толпе затерялся.

— Ложная! — подала Федька свой чистый звонкий голос.

Из-за общего смятения ей пришлось повторить это ещё раз.

Глава сорок пятая

реди нескольких десятков людей, которых опросил сыщик, отступников сыскалось человек пятнадцать. Люди эти — разобщённое и битое меньшинство, не представляли собой влиятельной силы, но начавшийся с них разлад постиг и тех, кто остался верен единичной записи — торжественному обязательству «стоять за один». Обязательство это после смещения воеводы было принято всем городом и каждым из его заметных жителей в отдельности под роспись. Верное единичной записи большинство оказалось расслаблено разногласиями, а после испытания на площади утратило волю и решимость. Распавшаяся по улицам толпа несла с собой те же споры и борьбу мнений; где собирались двое или трое, там слышалось «ложь» — «истина», слышалось «прямить» и «лживить».

Между тем под присмотром московских стрельцов со двора Прохора Нечая начали вывозить съезжую. Стрелецкие десятники собрали своих людей и держали кучно, хотя теперь-то уж не было надобности остерегаться: никто и не думал препятствовать переезду. Громоздкие сундуки грузили на подводы общим усилием: тут и сами подьячие кряхтели, и стрельцы подставляли спины, и среди заполнивших двор ротозеев находился добросовестный помощник. Телеги одна за другой выворачивали за ворота.

Среди толпы любопытствующей, толпы растревоженной и угнетённой, молчаливо взирающей толпы, живо поддаваясь общему настроению, проскальзывал здесь, чтобы объявиться там и, не дослушав разговор, вновь исчезнуть, успевая со всеми согласиться и всюду побывать, находился везде и нигде не застревал сутулый человек, похожий на подстриженного под немца, но переодетого в русское платы турка. Это был Бахмат. Подвижность его не выглядела, однако, нарочитой. Чтобы не выделяться в толпе даже уклончивостью, стриженный под немца, но одетый в русское платье турок держал наготове два-три слова для негодования, два-три слова для вообще высказанного возражения против чрезмерно негодующих и слов пять одобрения всякому крикуну.

Сутулый наклон головы вызывался причиной душевного свойства, а не телесной: уставившись под ноги, Бахмат скрывал небезопасный для окружающих, режущий взгляд. Потому так редко позволял он себе расправить плечи и предпочитал орудовать глазами исподлобья. Так что праздничное возбуждение, которое испытывал Бахмат по поводу всеобщей смуты, проявлялось главным образом в том, что он чаще обычного крутил и дёргал пряди узкой, калачом вокруг рта бороды.

Бахмат проводил подводы с подьяческим скарбом до площади. Здесь на въезде стояли с дубинами, с топорами, с бердышами, с копьями мирские караулы. Это выглядело так, будто караульщики поджидали московских стрельцов, чтобы принять их в колья. Предвкушая и кровопролитие, Бахмат предусмотрительно потупил взгляд, а за бороду взялся всей горстью. Но напрасно готовился. Смутно возроптав, караульщики расступились перед стрельцами, возчики прикрикнули на ставших было лошадей, заскрипели оси.

Стало понятно, что мирские вооружились дрекольем не для того, чтобы крушить сундуки подьячих, имелась у них другая задумка. Мирские караулы занимали площадь, а против них вокруг приказа образовали цепь красные кафтаны — стрельцы заслоняли приказные хоромы и в особенности подступы к лестнице. Мирские стерегли Васькиных советников, Луку Дырина с товарищами, которые распоряжением сыщиков были выпущены из тюрьмы. Выпущены, но не вышли. Точнее — пытались выйти и бежали обратно. Третий час хоронились освобождённые изменники в тюрьме, а мирские караульщики как бы даже пытались выманить их оттуда.