Жизнь Вивекананды

Ромен Роллан

Жизнь Вивекананды

Пролог

Не забывайте никогда,

как велик человек по своей природе!

Я есмь величайшее божество!

Христос, Будда и другие -

лишь волны

в безбрежном океане бытия,

а я — Океан!

Великий ученик, которому предстояло принять духовное наследство Рамакришны и посеять в мир семена его мысли, был и физически, и морально полной его противоположностью.

Божественный Учитель провел всю жизнь у ног или в объятиях своей Небесной Возлюбленной, Матери, — бога живого. Он был обручен с нею с детства, как принято у индусов; еще не осознав себя, он осознал, что ее любит. И если ему пришлось впоследствии пройти через годы мучений, чтобы соединиться с ней, это было то же, что эпопея странствующих рыцарей, которых ведут к единственной цели — заслужить возлюбленную и завоевать ее. Она одна стояла в конце всех тропинок, пересекавшихся в лесу, она одна, многообразное тысячеликое божество, и когда он соединился с нею, он научился понемногу узнавать каждый из этих ликов, обладать ею всецело. Так он обнимал в ней весь мир. И остаток его жизни протекал в ясной полноте этой всеобъемлющей радости, которую воспели у нас на Западе Шиллер и Бетховен.

Но он осуществил ее много совершеннее, чем наши трагические герои. Радость являлась Бетховену лишь как лазурный взор среди хаоса туч, громоздящихся друг на друге.

Парамахамса — лебедь Индии — опустил свои широкие белые крылья поверх завесы бурных дней на сапфирное озеро вечности.

Самым ревностным его ученикам не дано было за ним последовать. Наиболее мощный среди них, дух с самыми широкими крыльями — Вивекананда — достигал его лишь порывистыми взлетами, среди бурь, которые не раз заставляли меня вспомнить Бетховена. Даже когда он опускается на поверхность озера, паруса его ладьи вздуваются под напором всех ветров. Все вопли земли, страдания его времени, окружают его, как кольцо голодных чаек. Все страсти, присущие силе (не слабости!), оспаривают друг у друга его львиное сердце. Он — воплощенная сила, и силу он проповедует людям. Для него она, как и для Бетховена, основа всех добродетелей. В своем отвращении к пассивности, тяготеющей вековым ярмом над воловьей шеей Востока, он дойдет до того, что скажет:

— Прежде всего будьте мужественными и сильными! Юноши, я уважаю даже злого, если он мужествен и силен: ибо его сила когда-нибудь заставит его отказаться от своей злобы и от всех себялюбивых деяний. И она приведет его к истине[1].

Его атлетическая фигура — противоположность нежному, хрупкому (хотя и выносливому) телу Рамакришны. Он высок ростом (пять футов восемь с половиной дюймов), широк в плечах, тяжел и плотен[2], мускулистые руки тренированы всеми видами спорта, у него оливковое лицо, полные щеки, высокий лоб, сильные челюсти[3], великолепные глаза — большие, темные, немного выпуклые, с тяжелыми веками, очертания которых приводят на мысль классическое сравнение с листом лотоса. Никто не мог устоять перед чарами этого взгляда, который то обволакивал вас своим неотразимым обаянием, то сверкал умом, иронией, вдохновением, то возносился в экстазе, то властно проникал в глубину сознания и испепелял своим гневом. Всякий, кому приходилось иметь с ним дело, в Индии или в Америке, был подавлен его величием. Он был рожден царем. Когда этот двадцатидевятилетний, никому не известный юноша появился в Чикаго на первом заседании Парламента религий, которое открывал в сентябре 1893 года кардинал Джиббонс, он заставил забыть обо всех присутствующих: он властвовал над всеми. Его сила и красота, гордая, изящная, полная достоинства посадка головы, темный огонь его глаз, его внушительная походка и — едва он начал говорить — великолепный звук его теплого, глубокого голоса[4] покорили всю массу американских англосаксов, предубежденных против него расовыми предрассудками. Мысль воина-пророка[5] из Индии оставила отпечаток своих когтей на теле Соединенных штатов[6].

Никто не мог бы представить его отодвинутым на второе место. Всюду, где он был, он был первым. Даже его учитель Рамакришна в видении, о котором я упоминал[7], представляет себя рядом с любимым учеником как ребенка рядом с великим Риши. Напрасно он сам отрекался от этого преклонения, сурово отзывался о себе, принижался, — каждый с первого взгляда узнавал в нем вождя, помазанника Всевышнего, человека, отмеченного печатью силы, которая повелевает людьми. Кто-то, его не знавший, однажды встретив его в Гималайских горах, отступил, пораженный, и воскликнул:

— Шива!..

Избранный им бог как бы начертал свое имя на его челе.

Но на мудрое чело, как на горную вершину, со всех сторон налетали душевные бури. Лишь редко мог он познать спокойствие воздуха, прозрачные области мысли, в которых парила улыбка Рамакришны. Это слишком мощное тело[8], слишком обширный ум были полем битвы для всех противоречий бурной души. В нем сражались настоящее и будущее, Восток и Запад, мечта и действие. Он слишком многое знал, слишком многое мог, чтобы удовлетвориться покоем, купленным ценою отказа от части своей природы, от части истины. Синтез великих противоположных сил требовал долгих лет сражений, в которых сгорел его героизм вместе с жизнью. Борьба и жизнь были для него синонимами[9]. Недолги были дни, ему отсчитанные. Шестнадцать лет прошло от смерти Рамакришны до смерти его великого ученика… Яркая вспышка!.. Когда гиганта положили на погребальный костер, ему еще не исполнилось сорока лет…

Но пламя этого костра горит и сегодня. Как древний феникс, из его пепла возродилось сознание Индии — волшебная птица, — вера в свое единство и в великую миссию, которую со времени Вед лелеет мечта многомиллионного народа и в которой он даст отчет остальному человечеству.

I. "Паривраджака" — призыв Земли к блуждающей душе

После рождественской ночи 1886 года, о которой я рассказал в предыдущей книге, — этого мистического бдения в Баранагоре, когда среди слез любви и воспоминаний об ушедшем учителе была основана новая община учеников, — прошло много месяцев и лет, прежде чем создалось дело, которое должно было воплотить в живое дело, в жизнь мысль Рамакришны.

Нужно было построить мост. А они не решались на это. Единственный, кто обладал силой и творческим духом, — сам Нарен[10], и тот колебался. Он, как и все, более, чем все, сомневался, терзаемый противоречиями между мечтой и действием. Прежде чем возвести свод, который должен связать оба берега, ему нужно было узнать и исследовать другой берег: реальную Индию сегодняшнего дня. Но все было еще неясно: будущая миссия мерцала слабым пламенем в трепещущем сердце юного двадцатитрехлетнего избранника.

Задача была такая трудная, такая обширная, такая сложная! Как охватить ее, хотя бы лишь мысленно? Как и с чего начать? В тоске он старался отдалить время решения. Но мог ли он прекратить страстный спор, происходивший в тайниках его мысли? Этот спор возобновлялся каждую ночь, едва он стал юношей, — спор не между идеями, а между горячими противоречивыми стремлениями его натуры, между голодными желаниями: желанием иметь, победить, повелевать землей и желанием отречься от всего земного, чтобы обрести Бога…

Борьба возобновлялась всю его жизнь. Этому прирожденному воину, этому завоевателю нужно было все: и мир, И Бог. Всем повелевать. От всего отказаться. Избыток сил, бушевавших в этом теле римского атлета, в этом мозгу императора, требовал власти. Но этот избыток сил, эти стремительные воды, — какое русло достаточно широко, чтобы вместить их, если не река, имя которой Бог, полное принесение себя в дар Единству? Кто разрешит спор гордости и властной любви, великих желаний, братьев-владык и соперников?

1

1891 год. К своим ученикам в Альваре, в Раджпутане.

2

Он весит 170 фунтов. В Нью-Йоркском френологическом журнале (выдержка приведена в т. II "Жизни Вивекананды") можно найти измерения его тела, произведенные во время его первых поездок по Америке.

3

Челюсти скорее татарские, чем индусские. Вивекананда гордился тем, что его предки были татары, и любил говорить, что в Индии "татары — лучшие люди народа".

4

У него был красивый голос, напоминающий, как говорила мне мисс Жозефина Мак-Леод, звук виолончели. Низкий (в отличие от голоса Рабиндраната Тагора, в котором звучат высокие ноты) и ровный, он наполнял своими глубокими звуками зал и все сердца. Овладев слушателями, Вивекананда понижал его до самого тихого piano, глубоко захватывая аудиторию. Эмма Кальве, которая его знала, говорит: "Чудесный баритон, вибрирующий, как китайский гонг".

5

Он принадлежал к разряду кайяста, подкаста воинов.

6

Ramakrishna Mission, которую он основал, распространила по всей Америке свои отделения, и многие из наиболее преданных его учеников были американцами.

7

Свидетельство Дана Гопала Мукерджи.

8

Впрочем, уже с юности пораженное первыми приступами болезни (диабет), от которой ему было суждено умереть. Смерть всегда невидимо сидела у очага этого Геркулеса.

9

Он определил жизнь как "стремление существа к развитию в обстоятельствах, стремящихся его раздавить" (апрель 1891 года, Беседы с махараджей Кетри).

10

Напоминаю, что его настоящее имя было Нарендранат Датт. Он принял имя Вивекананды лишь в момент отъезда в Америку, в 1893 году.

Я запрашивал по этому поводу Ramakrishna Mission. Свами Ашокананда любезно собрал для меня данные тщательного опроса. Согласно решающему свидетельству одного из наиболее близких учеников Вивекананды, монаха Свами Суддхананды, в настоящее время секретаря Ramakrishna Mission, Рамакришна всегда называл его по имени "Нарендра", или, короче, "Нарен". Хотя он сделал некоторых своих учеников "саньяси", это никогда не происходило в ритуальной форме, и монашеских имен он им не давал. Правда, он дал Нарену прозвище "Камалакша" (с глазами лотоса), но Нарен впоследствии его забыл. Во время своих первых путешествий по Индии он принимал различные имена, чтобы не обнаруживать своей личности. Иногда он называл себя Свами Вивидишананда, иногда Сатчидананда. Еще накануне отъезда в Америку, когда он отправился к полковнику Олькотту, в то время председателю Теософского общества, чтобы получить рекомендательные письма в Америку, Олькотт знал его под именем Сатчидананды и — вместо всяких рекомендаций — предостерег против него ("warned") своих американских корреспондентов (письмо Олькотта к Джармапала, в Америку). Его большой друг, магараджа Кхетри, предложил ему имя Вивекананды, когда он садился на пароход, отплывая в Америку. Выбор имени был подсказан намеком на "способность различения" Свами. Нарен принял это имя как временное. Но он бы уже не мог изменить его, даже если бы пожелал: в несколько месяцев оно стало знаменитым и в Индии, и в Америке.