Москва и мертвичи

– Смотри, я сейчас буду делать странные вещи. Если ничего не произойдет, то давай потом просто вспомним этот эпизод и посмеемся. Я все объясню. Может быть, я ебанулась на старости лет. А может, мне понадобится твоя помощь.

– Давай только быстрее, ствол даже так жжет.

– Какой ствол у тебя жжет?

Игнатова перекрестилась и приступила. Сначала открыла пиво, разлила его по полу, скомкала банку и кинула ее к печке. Затем достала сухарики, чипсы, стала рассыпать их вокруг себя и давить грязным тапком. Отрывала куски воблы и разбрасывала вместе с кусками обертки по лавке. Наконец, она смачно плюнула на пол, три раза матерно прокомментировала качество бани и принялась ждать.

– Ты закончила перформанс? Я бы даже сказал, пусси райот.

– Тихо.

Долгие минуты ничего не происходило. Агафья захотела уже встать и уйти, но тут почувствовала, что ноги у нее каменные. В комнате, кажется, потемнело, пар сгустился, исчезли звуки.

Под полом что-то зацарапало.

– Ты тоже это слышишь? – спросила она Марата не в силах повернуть голову.

Ответа не последовало. Она вообще словно потеряла слух. Игнатова еще раз попыталась повернуть голову, но поняла, что парализована. Ее шея осталась зафиксированной в согнутом положении, направленном в пол. Только пол она теперь и видела. И какое-то мельтешение в уголке правого глаза. Пистолет нагрелся и начинал обжигать руку сквозь варежку.

На щеку упало что-то теплое. Она моргнула.

Еще капли на щеки, волосы, плечо, ноги. Одна капля приземлилась в поле ее зрения. Бордово-красная.

– Мара-a-ат?! На помощь! – взвыла она, но, казалось, слова утонули у нее в горле, так и не выбравшись наружу.

Все больше мельтешения и красных брызг. Под ноги упал ошметок кожи. Она не хотела верить, что это происходит.

Одна из половиц перед ней приподнялась. Следом оттопырились еще две.

Под полом ничего не оказалось. Она напрягла глаза, но продолжала видеть лишь поднимающиеся в воздух, словно сами собой, половицы.

Что там надо делать против нечисти? Материться? Показывать кукиш? Молиться? Скованная по рукам и ногам, не в силах сказать и слова она в немой молитве хотела зажмуриться, но и веки теперь приклеились. Пусть все это будет неправда. Пусть это сон. Теплый дождь орошал ее уже с ног до головы и не давал забыться. Пистолет жег руку нестерпимо, кажется, кожа под варежкой уже пошла волдырями. Крестик въелся от жары в грудь, прожигая дырку под шеей.

Она пошевелила веками и проморгалась от стекающей крови. Потом как-то подняла шею. И увидела это.

Из-под пола вылезала нечеловеческого роста баба. С обвисшими грудью и задом, сморщенной кожей и длинными зеленоватыми лапами, которые венчали острые желтые когти. Нечесаные седые волосы по пояс свисали тиной с низко посаженной головы, скрывая глаза, а под крючковатым носом зияла пасть, полная крупных обломанных клыков.

Агафья в ужасе рассматривала монстра. Обдериха.

Кажется, чудище и само удивилось, что его видят. А потом оскалилось и двинулось к ней.

Агафья дернулась и обнаружила, что теперь может двигаться. К ней вернулся слух, и барабанные перепонки в тот же миг взорвались от визжания рассекаемого воздуха и хлестких ударов веников по телу напарника. Что там происходит, разбираться времени не было.

Агафья перекрестилась, выкрикнула хлесткое дворовое ругательство в адрес надвигающейся бабы, показала ей кукиш и из последних сил, роняя уже нестерпимо горячий пистолет, выстрелила. Оружие завалилось куда-то под лавку.

Бабу откинуло к печке. Она удивленно посмотрела себе на грудь, потрогала дырку под уродливым соском и снова двинулась на Агафью, держась к двери. Выход из кровавой бани был теперь заблокирован, деваться было некуда. Обдериха махнула лапой и разбила потолочную лампу. Все погрузилось в темноту.

Игнатова завизжала, отступая, запрыгнула на самую верхнюю полку в угол и ударила приближающуюся тварь ногами в грудь. Монстр пошатнулся, но устоял, а затем в ответ хлестнул лапой и рассек острыми ногтями ей всю ногу, от колена до самой ступни. Хлынула кровь, смешиваясь с кровью безмолвного Хакимова.

Игнатова приготовилась умирать.

Дальнейшее она видела смутно. Кажется, ей рассекли важную артерию.

Сначала вроде бы открылась дверь, в комнату ворвались несколько мальчиков из полиции и замерли, привыкая к отсутствию света, пытаясь разглядеть представшую сцену.

Теряя сознание, она увидела, как обдериха дернула лапой. Одного полицейского отбросило в стену, второму она снесла когтями голову, та подпрыгнула и покатилась к выходу, хлынул еще один фонтан крови. Раздались выстрелы, менты не видели источника атаки и палили наугад.

Тяжелеющая голова Агафьи свесилась на плечо. Взгляд лениво скользнул по комнате. Справа на скамье, едва видимые в сумраке, сгорбленный и покрытый листьями дед-банник и невысокий бес, должно быть, его внук, месили вениками труп Хакимова, приговаривая: «Мытый-чистый будешь, докрасна отмоешься».

Последнее, что она услышала, было: «Не двигаться. МПД». «МПД. А что такое МПД», – промелькнула мысль, а потом сознание угасло.

Глава II. Архивы

Когда я родился, было две новости. О плохой родители узнали быстро – из-за генетической аномалии я подслеповат на один глаз. Вторую новость, не скажешь, что она шибко хорошая, я осознал, когда подрос, – я вижу всякую херотень. Именно так, не хочу пафосного: я вижу, что другим неведомо и неподвластно. Тем не менее я вижу у людей слабые ауры (они цветные, прям как в книжках шизотериков с дешевой обложкой), могу рассмотреть энергетические ловушки, потоки и завихрения, но хуже всего, что иногда я замечаю всякую бесовщину. Не знаю, связано ли это с подслеповатостью, но думаю, что связано.

Вот идешь по улице и вдруг понимаешь, что в толпе на «Щелковской» крадется плотоядно облизывающийся ящер в деловом костюме. Для других это с виду обычный лысеющий чиновник из бесполезного министерства. Но я-то вижу. Потом он подловит кого-нибудь в подворотне и когтем по горлышку, напитается страхом и заснет где-нибудь в заброшке на нижнем Китай-городе. А менты спишут дело на ограбление и бытовуху и постараются не дать огласки в СМИ (хотя с этим все тяжелее в последнее время).

Или вот богатая дама выгуливает кошку на поводке в Столешниковом. Только это кошка ее выгуливает. И это не токсоплазма, про которую даже уже некоторые обыватели слышали. Я вижу, как от того, что прикидывается кошкой, к груди женщины идут фиолетовые флюиды. И хозяйка стареет на день за час прогулки, а у кошки шерсть все больше лоснится.

Иногда они меня замечают и понимают, что я вижу. Кто-то пугается и пытается побыстрее спрятаться, вроде безобидных домовят в Тушино. Кто-то издевательски ухмыляется, как та девушка-суккуб на Чистых. Ей-то что, у паренька-говнарика с гитарой уже нет шансов, будет теперь ее беззаветно любить лет десять, пока она не наиграется и не высосет все жизненные соки. А кто-то хочет убить свидетеля, как тот комок черных щупалец, чуть не скинувший меня на рельсы на «Электрозаводской». Заметили, сколько людей стало под поезд падать? То-то же.

Короче, я стараюсь не смотреть и не видеть. Меньше знаешь – крепче спишь. Но получается не очень. И самая дрянь обычно вылезает в дождь. Вот и тогда был апрельский дождь, когда я снова потерялся в тихих двориках старой Москвы между Покровкой и «Курской».

Впрочем, я забегаю вперед.

Иван Петрович Сидоров, позвольте представиться. Нет, это не псевдоним, у моих предков, очевидно, было плохо с фантазией. Эта история начинается, когда мне двадцать три и я работаю курьером – ну а чем заняться парню из необеспеченной семьи в постковидной послевоенной Москве? Мы, курьеры, – герои нового времени. Шарагу закончу, может, и менеджером каким буду. Блогером не хочу – во-первых, все вокруг уже и так блогеры, во-вторых, не люблю технологии. Соцсетями не пользуюсь, в интернете не сижу почти, по возможности не залезаю в телефон (но по работе приходится), читаю бумажные книги по ночам. На курсе считают меня фриком – я и лекции по старинке пишу в тетради. А мне и хорошо, не люблю людское внимание (и не людское – в шараге тоже есть несколько этих).