Демоны Вебера

Ганоя была едва ли не единственным местом во всем Помонте, где многоэтажные здания являлись обыденностью. Крыши шестиэтажных каменных гигантов устилали роскошные сады, глубокие дождевые коллекторы, и чуть чаще двух предыдущих вариантов — крупная черепица, отдающая оранжевой помпезностью города. Да, оранжевый цвет был извечным писком моды в Ганое. Легковесным песчаником и зернистым, слегка багровым порфиром разносился оттенок оранжевого по закоулкам горного города-убежища. Даже в формирующих бордюры пористых булыжниках можно было без труда найти горячо любимый горожанами цвет.

Планировка городских кварталов надежно ограждала обитателей Ганои от холодных горных ветров. Вытянутые, сплетенные в единую артериальную систему полиса, улицы обеспечивали поселение плавной циркуляцией воздушных масс, что прогревались укрытыми под брусчаткой теплотрассами. Центральное водоснабжение и централизованная отопительная система (небывалая роскошь для Помонта) здесь воспринимались горожанами как неотъемлемая данность.

Все денежные каналы княжества и практически все коррупционные схемы проходили именно через Ганою. Город жадно вдыхал финансовые потоки Помонта, ненасытно пережевывал несчастные судьбы граждан, изрыгая неинтересную ему рвань прямиком в уродливые нищие кварталы. Если бы поселение можно было бы охарактеризовать одним только запахом, то запах Ганои представлял бы из себя дикую помесь из ноток контрабандных, слегка помятых сигар, едкого смрада дешевого пойла, и затхлой вонищи немытых, порядком уставших тел, чьими силами и приводились в движение шестерни жадной до денег громадины.

Душная коварная клетка — так для себя видел Ганою Аттикус. Это был белокурый, курносый юноша семнадцати лет, облаченный в короткие, нарочито невзрачные брюки, темно-багровый жилет и надетую под низ, расшитую золотом белоснежную рубашку. Голову парня венчал новомодный хомбург — широкополая шляпа из плотного фетра, с одной вмятиной, и узкими, слегка загнутыми полями. Вычищенными до блеска налакированными туфлями, чья стоимость затмевала собой годовой оклад чернорабочего, щеголял он в окружении нескольких менее претенциозных в своем облике, но не менее дорого одетых компаньонов-одногодок.

Город без сомнения мог произвести серьезное впечатление на новоприбывшего, но Аттикус чудесно знал его истинный облик. В налакированных туфлях, помимо напускной роскоши и архитектурной монументальности отражались силуэты десятков несчастных, что будучи запряженными подобно скотине в телегах, везли по мостовой многочисленные тюки с каменным углем или еще каким-нибудь свойственным княжеству грузом. Черная кровь Ганои безостановочно циркулировала по улицам-артериям, находя свой конец в крупных угольных генераторах и единственном на все княжество вокзале.

Проходя мимо многочисленных перронов, мальчишки слегка сбавили ход, практически остановившись у привокзального почтового ящика. Самый смуглый из них, именуемый Корво, поправив и без того хорошо сидевший на голове котелок, вышел вперед, подбрасывая в руке небольшой камень.

— Джентльмены, — начал он свою речь юношеским ломающимся голосом, — хочу поблагодарить вас за участие. Я полагаю, мистер Бордо будет приятно удивлен обнаружив в окнах своего дома на пару отверстий больше чем полагается. Надеюсь, обеспеченная нами вентиляция хоть немного остудит его горячую голову.

— Да ну вас к черту, и тебя, Корво, в особенности, — недовольно бормотал низкорослый кареглазый парень, кутаясь в болотного цвета пиджак. — Мы и так были на плохом счету, а теперь, после этой выходки декан обязательно прознает о порче имущества профессора. Нас вышвырнут из коллегиума, это вне всяких сомнений! Помяни мое слово!

— Никто никого не вышвырнет. Свидетелей не было. Как известно, бездоказательные обвинения не могут послужить основой для исключения. Да и в конце то концов, мы же не дом ему сожгли. Бордо своими выходками на экзамене усложнил жизнь нам — мы ответили взаимностью. Не считаете ли вы, господа, что нашими руками восторжествовала справедливость? — манерно, гордо держась заявил Аттикус, одарив своего друга многозначительным взглядом.

— Во как запел, да я смотрю ты уже как заправский оратор вещаешь, — все не унимался кареглазый юноша, надевая на руки плотные кожаные перчатки. — Но тебе, Пальмонтский, ничего и не угрожает. Ну пожурят тебя твои «инвесторы», все равно выгнать тебя у декана духу не хватит. Мне же отец за такие делишки может немалых проблем устроить!

— Если бы тебе по три часа в день уроки этикета устраивали, я бы посмотрел, как ты бы заговорил, Чарльз, — пропустив два последних предложения собеседника мимо ушей, саркастично заметил Аттикус.

— Полно вам, — прервал спутников Корво. — Что сделано, то сделано. Не знаю, как ты, Чарли, но я вполне доволен. Мой неуд отомщен, а сожаления предлагаю оставить неудачникам. Вы мне вот что лучше скажите, не хотите ли вы, парни, навестить сегодня наш с вами любимый паб? Помните ту рыжую красотку со званого ужина Кастро? Ну, ту танцовщицу которую Чарли облил вином, по пьяни перепутав будуар с уборной? Сегодня она выступает, да не где-нибудь, а в нашем пабе. Ну, как вам планы на конец дня?

— Черт, Корво, а ты не мог это сказать пораньше? Знаешь ли, общество девушки мне милее вонючего дома Бордо, — застонал Чарльз настолько громко, что на мгновенье приковал к себе взгляды десятка прохожих.

— Тогда бы ты не оправился с нами и уж точно не стал соучастником акта вандализма. Я же тебя знаю, как никто другой, Чарли. Тебе нужно очень грамотно оглашать возможные опции. В правильном порядке, так сказать. А ты Аттикус, идешь с нами, или будешь опять нудить с со своим опекуном? — на одном выдохе протараторил Корво, мощным броском закинув камень на крышу вокзала.

— Я бы с радостью, ты же знаешь, но не хочу, чтобы мне опять урезали карманные расходы. Сегодня состоится очередная «важная» встреча с друзьями моего спонсора. Боюсь обстоятельства вынуждают меня там присутствовать. Если вы понимаете, о чем я, — извиняющимся тоном проговорил Пальмонтский, с легкой грустью во взгляде оглядывая своих товарищей.

— Да, знаю я одно такое твое обстоятельство. Жирное такое, имя ему — Гедройц. Желаю тебе неуемного веселья в обществе этого высокопоставленного господина. Не захлебнитесь там чаем, ваше сиятельство, — язвительно, но в пределах приемлемого в их дружеском разговоре, отозвался Корво, подавая Аттикусу руку для рукопожатия.

— Если таки вырвешься, то ты знаешь где нас найти, — добродушно добавил Чарльз, присоединившись к жесту своего спутника.

Обменявшись с друзьями рукопожатиями на прощанье, Аттикус уверенным шагом двинулся прочь от вокзала. Обминая торговую площадь и растянутые ремесленнические центры, возведенные вперемешку с кабаками и блеклыми гостиницами, он пересек длинную, усаженную карликовыми елями аллею, направляясь прямиком к внушительному мраморному гиганту, опирающемуся на пятиметровые резные колонны.

«Акционерное сообщество Пасквиль» — гласила надпись, осветленная по канту лампами накаливания. Громадное здание принадлежало местным магнатам, официально числясь как главный офис газовой корпорации, по факту же являясь на редкость удобной площадкой для праздничных мероприятий.

Подбираясь к порождаемой каменным гигантом исполинской тени, Аттикус не без доли презрения наблюдал за резвившимися неподалеку детишками лет одиннадцати-двенадцати. Но в его взгляде читалось и что-то еще, быть может зависть? Даже в раннем детстве ему не позволяли беззаботно резвится на улице. Юноша был обязан безукоризненно соблюдать все нормы этикета и меры приличия, среди которых, как нетрудно догадаться, не было места для ребячества.

Одарив гоняющую мяч малышню испепеляющим взглядом, Пальмонтский не сбавляя ходу вошел в прихожую гиганта, вальяжно сделав швейцару соответствующий знак, чтобы тот пошустрее отворил тяжелые деревянные двери. Внутри юношу уже поджидали поросячьи глазки и не менее поросячьи щечки дородного Олафа.

Сказать, что низенький, животастый обладатель сверкающей залысины, Олаф Гедройц был человеком гадким — значит ничего не сказать. И дело тут было совсем не в его внешнем виде. Толстяк имел гнусную привычку подобострастно лебезить любому, кто был хоть немного выше его в социальном статусе. В то же время Олаф относился с презрением и злобой к тем, кто был хоть на ступень ниже. Второй характерной чертой этого нелицеприятного человека была необычайная жадность, жадность ко всему: власти, деньгам, почестям, и даже вниманию. Ради получения выгоды он готов был пойти на что угодно. Совокупность всех этих факторов могла бы сделать из толстяка действительно опасного и расчетливого психопата-манипулятора, которого стоило бы опасаться, если бы не одно существенное «но» — сказочная трусость Олафа. Стоило хотя бы кому-то дать толстяку отпор, или же пригрозить чем-нибудь, как пухленькое создание начинало вжиматься в стены, заикаясь и всячески пытаясь уладить конфликт мирным, пускай даже и унизительным для него путем.