Ведьма без ковена

И они добрались туда. Но уже в мешках для трупов.

А это бесчеловечное преступление положило начало длинной цепочке приведшей меня в склеп Сумеречного клана.

Некоторым везет родиться с серебряной ложечкой во рту, родители обеспечивают их достойным образованием, совершенной стартовой площадкой для запуска во взрослую жизнь, создают все условия для успеха и реализации. Но чаще всего такие дети, привыкшие уютно прятаться от суровой реальности под крылом заботливых предков, попадая в безжалостную жизнь не могут реализовать себя и сдуваются, как уставший шарик.

Все комплексы из детства, а вот у Малены из детства и ущербность, и сумасшествие. А еще расчетливость, хладнокровие, безжалостность и жестокость. В тринадцать она впервые убила, сознательно, намеренно, думаю именно тогда, она и тронулась, хотя очень сомневаюсь, что она когда-нибудь была нормальной.

Возможно, в её состоянии виноваты эксперименты Серджо, а может неокрепший подростковый разум с бушующими гормонами и идиотским максимализмом, сейчас всё это не имеет никакого значения, предо мной сейчас стояла могущественная ведьма с таким дырявым чердаком, что ожидать от нее адекватных реакций не приходилось.

Я опасалась спрашивать о маме, боялась услышать худшее, как вдруг она прервала свой безумный монолог и взмахнула рукой:

— Я заберу свою силу, к ней прилагается, твоя жизнь, как вишенка на торте, и пусть она мне без надобности, — Малена закашлялась и продолжила хрипло, срывая надсадный голос. — Дура, знала бы ты, как ты сильна, на что ты способна…

Меня придавило стеной воздуха к начертанной на полу белым мелом гектограмме, за мерцанием свечей я и не заметила, что встала на один из лучей звезды, а Малена, воздев руки к потолку, начала бормотать что-то на странном языке, отдаленно похожем на латынь.

Меня распяло на рисунке, а кисти и стопы пронзила невероятная боль.

Я закричала, моля лишь о том, чтобы всё закончилось быстро…

Не знаю как долго я купалась в бескрайнем океане невыносимой боли, как-то не догадалась (глупая я) посмотреть на часы перед началом не иссякающей агонии, но время в этом состоянии текло бесконечно долго.

Боль не была однообразной и неизменной. О нет. Она медленно, очень медленно перетекала, из одного инертного состояния в другое, то сжирая меня ядовитой кислотой, то опаляя ледяным холодом. Пытка длилась и длилась, и в какой-то благословенный момент я просто отрубилась, агонизируя на периферии умирающего сознания.

Я смотрела на себя словно со стороны: распростертую, сломанной куклой жестокого ребенка, на пыльном полу склепа тех, кого я даже не знала при их жизни, и осознавала, что именно здесь и сейчас, я присоединюсь к предкам Сумеречного клана. И я ненавидела их всем своим сердцем за то, что это случилось со мной.

Я никогда не хотела быть особенной и меня более чем устраивала моя жизнь, но их неуместная благодать, упавшая спелым яблочком в раскрытые ладони, сломала все то, что было важно для меня, оставив после лишь горе.

Мерзкий, удушающий, горьковато-кислый привкус сожаления витал в воздухе, но скорбела я не о непрожитой жизни, работе, друзьях или даже о мужчинах, едва появившихся на горизонте — мне было до слез жаль маму. Ведь я уйду и мне уже будет все равно, а она останется…

Именно это снедало меня всё то время, что я валялась покорной судьбе жертвой чокнутой маньячки. Сожаление сменилось пустотой, истощением до донышка. Я не была нулем, я была минусом.

А затем мой слух уловил тихий, протяжный писк, на грани слышимости. И я потянулась к нему, хватаясь за пресловутую соломинку в надежде на то, что я проведу последние мгновения жизни в сознании. Звук нарастал, становился отчетливее едва слышного комариного писка, и я с удивлением поняла, что это крик, душераздирающий и надсадный.

Но не мой.

С трудом подняв веки, я скосила глаза туда, где последний раз видела Малену, ведьму отнимающую мою сумеречную силу, что проникла в самую суть моего естества и теперь неразрывно связанна с моей жизнью. Каплю за каплей.

Грязная сепия картинки поражала отсутствием цвета, как будто ветхая фотография открылась моему замутненному взору. Раскинув руки, с выражением остервенелого экстаза, кроваво-красными глазами на меня смотрела умирающая ведьма. Туман, клубящийся у её ног, агрессивно жалил босые ступни, а клочковатый туман, принявший форму огромных, востроклювых птиц, кажется, ворОн, любимых шпионов Малены, пронзал зафиксированное стазисом тело взбесившейся стаей.

С каждой вылетающей из груди женщины птицей, картинка становилась бледнее, с каждым влетающим в спину серым вороном она исчезала, словно крошилась зола в погасшем пепелище. А затем она рассыпалась прахом, поднимая сизую пыль, над огромной кучей остывающей золы.

А я вновь начала чувствовать своё тело и силу, всё еще запертую в нем.

Она наполняла меня, снимая онемение и восстанавливая чувствительность конечностей. Я скребла обломанными ногтями камень, ощущала горячие слезы, бегущие по щекам и затекающие в уши, чувствовала прохладную поверхность пола спиной, и … и я была жива.

Сил шевелиться не было, да и желания тоже.

Свечи гасли одна за другой, подводя своеобразный итог, в склепе становилось мрачно и темно, как будто и без этого здесь не хватало атмосферы смерти и тлена. Кучка пепла, бывшая раньше Маленой перестала чадить, как будто последний горящий уголек жизни погас, завершая цикл.

Сухой, шершавый язык лизнул мою щеку, щекоча ухо. Тихое поскуливание и я ощущаю мягкую шерсть под пальцами. Меня поднимают на руки, отрывая затекшее тело от твердого мрамора, и я вижу знакомые глаза. Голубые, с крошечными синими крапинками, как ясное небо в погожий летний денек. Я улыбаюсь и хрипло говорю, благословенно теряя на выдохе сознание:

— Она так хотела мощь Апакаре, да удержать не смогла, силенок не хватило, ведь сумрак живой, он сам выбирает себе хозяина.

Глава 34.

Все правильные мысли начинаются сразу после того, как заканчиваются эмоции.

Тяжелый, приторный запах медикаментов раздражал обоняние, будоража легким привкусом неизбежности и тревоги, выводя из зоны комфорта и заставляя осторожно ступать по натянутому струной канату плавающего сознания.

Назойливый солнечный зайчик забрался мне в глаз, требуя моего присутствия при разговоре. Шепотом, видимо, чтобы не потревожить мой отдых, мама задавала вопросы:

— И как долго еще она будет без сознания? Она в таком состоянии уже третьи сутки, — я слишком хорошо знала маму, чтобы не осознавать, даже в полудреме, что она сильно обеспокоена. Пыталась ответить, что со мной все в порядке, и чтобы она не волновалась, именно эту мысль я ухватила за хвост, да так и не сумела произнести не звука, проваливаясь в теплую вату бессознательного.

Еще несколько раз я приходила в себя, силясь дать знать маме, то держащей в своих руках мою ладонь, то сидящую рядом и читающую мне любимого Кэролла, то тихо рассказывающую мне какую-то чепуху про общих знакомых, о том, что я пришла в себя и наконец-то здесь. Но стоило мне немного сосредоточиться и попытаться что-то сказать, как тут же лоб, четко между глаз, пронзала адская боль, будто какой-то добряк забивал десятисантиметровый гвоздь мне в голову, и я теряла связь с реальностью, соскальзывая в пропасть небытия.

В очередной раз я почувствовала на своей шее теплое дыхание и щекотное касание густое меха, мама разговаривала по телефону, кажется с Каринкой, которая интересовалась моим состоянием. Микрофон был включен, и я слышала, как подруга возмущалась, что кто-то слишком разлеживается и мне пора приходить в себя, потому как билеты на Roxxete в следующую субботу пропадут, и она запомнит мне это на всю оставшуюся жизнь, и мне забыть не даст.

— Она может, — прокаркала я сухим как лесная коряга голосом. И только потом сообразила, что, во-первых, сказала я это вслух, во-вторых, гвоздя во лбу не наблюдается, и, в-третьих, мама меня услышала, и с радостным криком бросилась меня обнимать, заливая слезами легкое одеяло, мерзко пахнущее лекарствами.