Страница 15 из 46
Воздуха оставалось совсем мало. Подергал за страховочный конец три раза, Пушкин начал вытаскивать меня. Тащить водолаза страхующему нелегко, но подводнику это облегчает всплытие — можно спокойно висеть, а тебя поднимает, точно в лифте, вода сама проходит мимо маски, а лунка все приближается и приближается. Выход из воды с пустым аквалангом расценивался у нас как лихачество и пренебрежение мерами безопасности, так как подо льдом всегда нужно иметь запас воздуха на какой-либо непредвиденный случай. На этот раз я сам оказался злостным нарушителем правил, так как, пока я поднимался к поверхности, давление в акваланге неумолимо падало, и когда я вылез из воды, запас воздуха был полностью израсходован. Пушкин ничего не сказал, но было совершенно ясно, что он заметил явное нарушение того самого правила, которое я всегда требовал твердо соблюдать. Мы с интересом разглядывали странное существо. Животное было гладким, но снизу имело небольшую мускулистую поверхность — ногу, по которой мы легко определили, что это моллюск, скорее всего голожаберный, представитель особой группы моллюсков, почти всегда лишенных раковины. Названия его мы узнать не могли — нам не хотелось разрезать единственный экземпляр, — и поэтому просто нарекли его «лимон», так он и был записан в журнал наблюдений. Много позднее, уже в Ленинграде (к тому времени «лимонов» набралось несколько), его все-таки вскрыли и оказалось, что раковина-то была, но ее со всех сторон окружали мягкие ткани. Соответственно и моллюск оказался не голожаберным, а принадлежащим к совсем другому отряду, впрочем, тоже довольно интересному и редкому.
Работа наша быстро двигалась вперед, вскоре был уже собран довольно большой и интересный материал, но тем не менее далеко не все было так хорошо, как нам хотелось. Ни в одной экспедиции, — а до отъезда в Антарктику их было немало — я не чувствовал такой усталости, чуть не валившей с ног. Думаю, что и Пушкину приходилось не лучше. После работы, когда мы ехали назад на санях или в кабине вездехода, трудно было, казалось, двинуть рукой или ногой, пошевелиться, даже просто сказать слово. Это было совершенное изнеможение: после ужина сил хватало только на то, чтобы добраться до койки и спать, спать. К утру усталость исчезала, во время погружений ее сменяли бодрость и легкое возбуждение, но к вечеру утомление снова наваливалось на нас. Дело было не в тяжелой работе — бывало, что раньше приходилось работать и с бо́льшим напряжением, и дольше, — вероятно, это сказывался процесс приспособления к особенностям антарктического климата, сухости воздуха, обилию солнца и ветра. От долгого пребывания на воздухе наши лица обгорели, особенно страдали носы, с которых кожа лезла пластами.
Очень неприятны были и ожоги губ, на которых высыпали пузыри, хотя мы регулярно мазались губной помадой, а потом, когда она кончилась, кремом от загара. Больно было брать распухшими и потрескавшимися губами загубник, а когда при погружении холодная морская вода попадала в трещины на губах и носу, это отнюдь не улучшало нашего настроения. Но ведь обойтись без этого было невозможно и оставалось одно — привыкнуть.
Вдобавок ко всему, первую неделю мы сильно мерзли под водой, особенно страдали руки. Уже через несколько минут после погружения они начинали зябнуть, потом появлялось ощущение холода в ногах, мерзло лицо, а потом холод добирался до всего тела, казалось, будто тебя голым выставили на мороз. Воздух, поступавший из акваланга, был настолько холодным, что ныли зубы. Правда, мы никогда не замерзали особенно сильно и для согревания после спуска хватало нескольких минут, но достигали мы этого тем, что выходили из воды заметно раньше, чем обычно, и погружения не бывали дольше 25–30 минут. Это не зависело от качества снаряжения, на севере мы почти в таких же условиях работали под водой подолгу. Конечно, жарко там тоже не было, но все-таки не чувствовалось и десятой доли такого холода, как здесь. Видимо, причиной был резкий переход от вынужденного бездействия во время долгого плавания в теплых морях к холоду и тяжелой работе.
От погружений разыгрывался зверский аппетит, — впрочем, не только у нас, — но удовлетворить его в Мирном не составляло проблемы, питание было организовано образцово. Три раза в день в столовой (она же кают-компания) на большой круглый стол ставились котлы с едой, тарелки, ложки, ножи и вилки. Обойдя вокруг стола, можно было наполнить свои тарелки по потребности, только фрукты и деликатесы, вроде икры, отпускались по норме, а в остальном все зависело от аппетита. Под добродушные смешки полярников двухметровый гигант водитель Немченко съедал подчас по восемь котлет, но и мы ненамного отставали от него, хотя и уступали по росту.
Жизнь в Мирном понемногу входила в нормальное русло, разгрузка подходила к концу, зимовщики старой смены — их сразу можно было узнать по блаженным улыбкам — заканчивали свои дела и постепенно переселялись на «Обь». Им предстоял десятидневный переход до Австралии, а оттуда самолетом на Родину, домой.
Мы покинули балок физиков и после нескольких переселений заняли постоянное место в доме рядом с кают-компанией Мирного. Почти все дома в Мирном построены еще в первую экспедицию, десять лет назад, и их сильно занесло снегом, торчат только надстроенные над входами тамбуры и кое-где коньки крыш. Жилые комнаты помещаются глубоко внизу, и мы часто шутили: «Счет этажей идет здесь сверху вниз, что же здесь удивительного, здесь же южное полушарие». Снег сильно таял, и везде капало, в комнатах висели хитроумные сооружения из веревочек, направлявшие талую воду с разных мест потолка в одну общую банку. Под домами тоже скапливалась вода, ее откачивали насосами, и при этом она нередко попадала прямо под соседнее жилье.
Сравнительное однообразие погружений на этой неделе было нарушено одним непредвиденным эпизодом. Вообще при подводных работах нужно всегда быть готовым к неожиданностям — вдруг срочно понадобится погрузиться, цели могут быть самыми разнообразными: от очистки винтов судна до подъема утонувшего ящика коньяка. Рядом с Мирным на льду стояла палатка, в ней работал гидролог. Он измерял в течение года температуру и соленость воды на разных глубинах, толщину льда, величину приливов. В прорубь была опущена буквопечатающая вертушка, дорогой и сложный прибор, определяющий и записывающий силу течения. Трос, на котором она висела, постепенно перержавел от соленой воды, вертушка оборвалась и утонула. Нас попросили ее достать. Глубина прямо под лункой составляла 31 метр, но береговой склон здесь был очень крут, и вертушка могла скатиться по нему гораздо глубже. Предстояло, таким образом, спуститься на глубину 40, а возможно и 50 метров — довольно много для начала сезона.
Гидролог, Стефан Стефанович Чиковский, расширил лунку так, чтобы в нее мог пролезть человек в водолазном снаряжении. В палатке было довольно темно, а из лунки шел яркий голубой свет, вода, со всех сторон освещенная через лед лучами солнца, была сапфирово-синей. В прозрачной воде безбоязненно сновала стайка довольно крупных серебристо-белых рыб, это были широколобики, наиболее обычные антарктические рыбы. Внешностью и повадками они удивительно напоминают треску, хотя по происхождению не имеют с ней ничего общего. Это довольно обычный пример проявления сходных признаков в примерно одинаковых условиях жизни у самых различных животных, так называемого конвергентного развития.
Зажгли примус, стало тепло, и я начал надевать скафандр. Лунка была довольно узкой, и я очень осторожно опускался вниз, отталкиваясь руками от ледяных стенок, пока, наконец, не оказался подо льдом. В одной руке был зажат прочный капроновый шнурок, который я должен был привязать под водой к вертушке. Перед тем как спускаться, я внимательно осмотрелся и заметил далеко внизу в ярко-синей воде крошечное светлое пятнышко, видимо, это и был окрашенный в белый цвет прибор. Удивляло, что его можно было заметить сверху на глубине более 30 метров. Дна видно не было. Я приготовился и нырнул вниз.
При спусках в костюме из губчатой резины приходится вначале загонять себя под воду с большими усилиями — костюм много легче воды. По мере того как с глубиной увеличивается давление, воздух в порах резины сжимается, и водолаз постепенно становится тяжелее; свинцовые груза на поясе подбираются в зависимости от глубины спуска, но обычно, если она больше 15 метров, груза остаются одинаковыми, такими, чтобы водолаз мог свободно уравновеситься в воде на глубине 7–8 метров. Я спускался, и постепенно погружаться становилось все легче — плавучесть уменьшалась. Вот уже спуск пошел без всяких усилий с моей стороны, еще немного — и я, расставив руки и ноги и не делая ни одного движения, стал полого планировать вниз, регулируя крутизну и скорость погружения положением рук и ласт. Хотя подводным планированием мы при случае пользовались уже давно, один небольшой фильм о парашютистах, управляющих своим падением, заставил нас незадолго до отплытия в Антарктиду снова обратить на него внимание. Оказалось, что этим способом совсем нетрудно спускаться вниз по любой кривой, от самой крутой до очень отлогой, выполнять повороты и без малейшей затраты сил достигать даже отдаленных от места погружения точек. Однако при спуске увеличивающееся давление часто вызывает ощущение заложенности и боль в ушах и, чтобы свободно планировать, нужно иметь хорошую проходимость каналов среднего уха.