День, в который…

— Ну и куда?

И меланхоличную констатацию Воробья:

— Вы пьяны вусмерть, мой командор.

После чего тот попросту перехватил руку Норрингтона — державшую… э-э… И направил сам. Куда надо.

— …Вы же мечтали взять надо мной верх, командор… вот… восполь… зуйтесь же… ша-ансом… О-о!..

Наутро от одного воспоминания о дальнейшем уши командора, судя по ощущениям, принимали оттенок рубина и температуру кофейника; он тряс головой, будто хотел вытрясти мысли. Хуже всего было то, что в этих воспоминаниях содержалось и еще более страшное и стыдное — когда Воробей вдруг вывернулся и все-таки вновь навалился на него сверху… Воробьева рука, которая вдруг тоже полезла — туда, куда ее никто не приглашал. И вкрадчивый шепот:

— Дже-еймс… Все должно быть по справедливости.

А потом…

Словом, о событиях этих суток нельзя было не то что рассказать священнику на исповеди, — и вспоминать нельзя было. Бежать немедленно и не вспоминать никогда, иначе… иначе…

Все это было ужасно.

III

…Солнце просвечивало паруса, и путаные тени от снастей лежали на свежевымытых досках палубы. Капитан Воробей, стоя на мостике, величественно озирал морские просторы — искоса посматривая вниз, на палубу, где, в свою очередь, перемигивались, пересмеивались и многозначительно хмыкали, косясь на капитанский мостик.

Утром капитан Воробей подвергся общественному осуждению: сперва Гиббс, которого вид довольного, как кот, обожравшийся сметаны, капитана окончательно вывел из душевного равновесия, мрачно буркнул: «Сэр, вы бы хоть не лыбились… прямо глядеть противно». Затем Анамария громко заявила, что у нее в сундучке хранится штука отличного лионского шелка — как раз на свадебное платье; шелк, правда, не белый, а небесного цвета, но капитану Воробью с его биографией и грешно было бы претендовать на белое; а зато если Норрингтон сдуру согласится, впредь «Черная жемчужина» сможет плавать по морям без опаски, ибо кто же осмелится повесить жену командующего ямайской эскадрой?

И даже попугай немого Коттона повернулся к капитану хвостом — и, как решил Джек, неспроста.

…Море рябило. Расплывалась пена за кормой. Ветер трепал волосы капитана Воробья, концы платка. В очередной раз глянув вниз, капитан едва не оступился на мостике: Анамария, сидя на бочонке в окружении гогочущих пиратов, размахивая руками, описывала фасон будущего свадебного платья.

Капитан отвернулся с тяжким вздохом, — но тут же вспомнил, что в правом кармане у него лежит нечто интересное и ждет своего времени, и настроение у него сразу поднялось. Заткнув подзорную трубу за пояс, он запустил руку в карман и долго там рылся — ибо найти что-нибудь в карманах капитана Джека Воробья было делом не из простых, — и, наконец, выудил золоченую пуговицу от английского военного мундира. Это была большая, начищенная и блестящая, прекрасная пуговица, но главное ее достоинство заключалось в другом: это была пуговица от мундира командора Норрингтона. В глубине души Джек даже полагал, что скромняге командору, верно, будет жаль с ней расстаться, — но не мог же он, капитан Джек Воробей, не оставить себе ничего на память о столь знаменательном (тут он ухмыльнулся) событии?

Оглядев пуговицу с видом гурмана, Джек выудил из того же кармана суровую нитку, продернул в ушко пуговицы и принялся деловито вплетать нитку в волосы.

Тошнота проснулась раньше командора Норрингтона — а тот проснулся от тошноты. Ему было плохо. И омерзительный привкус во рту… Хотелось пить. И все же, еще не успев толком прийти в себя, он улыбнулся, вспомнив: вчера было что-то хорошее. И что-то ужасное… Что же? Бой с испанцами?..

Вчера он напился с Воробьем. Эта мысль привела командора в чувство моментально — будто поплавок, вытянула за собой все остальные вчерашние воспоминания. А воспоминания были хоть и отрывочные, но вполне конкретные. «Бож-же…»

Он лежал, зажмурившись, — было страшно даже повернуться и взглянуть. Под боком жалось что-то теплое; живое… волосатое?.. Командор испытал ужас. «Боже, сделай так, чтобы все это мне приснилось. Пьяный бред… (Замирая, приоткрыл один глаз.) Боже, пусть кто угодно, только не Воробей!»

Мелко вздрагивая во сне задней ногой, рядом дрыхла мартышка — страшненькая мордочка выражала полное и неизъяснимое блаженство.

А кроме них в постели не было никого.

Мартышка заерзала под боком — почесываясь во сне, перевернулась брюхом вверх; дрыгнула ногой… Страшная мысль поразила Норрингтона; но ведь не мог же он спьяну — перепутать Воробья — с мартышкой?!

Представившаяся картина бросила командора в пот; затряс головой и скривился от боли. «Бож-же…» Рывком сел — и тут же понял, что ночь, а особенно ее финальная, наиболее позорная часть ему не приснились. «Позор… Боже, какой позор…» Заранее замирая, поерзал — нет, ночь, несомненно, ему не приснилась.

Ногтем ковырнул пятно на простыне — белое, заскорузлое; пятно тоже неопровержимо свидетельствовало, что все случилось наяву. С другой стороны, серое, Бог весть когда постеленное белье… да со сколькими этот ублюдок тут уже переспал?

Норрингтон моргнул. Сцена увиделась будто со стороны: взъерошенный голый человек, свесив босые ноги, держится за живот. На лице его — страдание; вот, подняв голову, он озирается, болезненно щурясь…

Корабль шел, несомненно, носом к волне. Р-раз — скрипят переборки, кренится пол — по пыльно-золотым квадратам солнечного света съезжает брошенный в углу сапог; два — корабль замирает и начинает выравниваться; три — новая волна, снова протяжные скрипы, звон напрягшихся вантов, — у судна задирается нос, сапог едет в обратную сторону, брызги, сверкая на солнце, летят в кормовые окна… Койка раскачивается, скачет тень на полу…

Норрингтон с тоской опустил глаза; сникшему между ног органу было так же плохо, как всему остальному организму.

Собственно, насколько командор помнил свое вчерашнее состояние — впору было удивляться, как он вообще… Да еще и выпачкался в чем-то непонятном — в некотором недоумении Норрингтон потрогал себя, оглядел палец, нюхнул…

ЭТОТ аспект использования физиологических отверстий не по назначению брезгливому Норрингтону в голову прежде как-то не приходил; если командора тут же не вывернуло наизнанку, то лишь потому, что он успел зажать рот ладонью. Шлепая босыми ногами, командор заметался по каюте. Обнаружив на неприбранном столе относительно чистую холщовую салфетку, кое-как обтерся ей, поливая из кувшина. Загаженную салфетку, с отвращением оглядев, выбросил в окно. Качаясь, дошел до койки, сел; голова кружилась. Он был отвратителен сам себе.

Заскрипела дверь — командор судорожно натянул простыню; дверь распахнулась — человек, благодаря которому он в самом прямом смысле вляпался в то, во что люди обычно вляпываться избегают, ввалился, откинув голову, развинченной своей походочкой; ухмыльнулся, блеснув зубами, — сунул Норрингтону початую бутылку.

— С добрым утром, командо-ор!

Похоже, он только что умывался, — впрочем, краска толком не отмылась, осталась размазанной чернотой вокруг глаз. Приоткрытые губы, капли в усах, слипшиеся ресницы… От запаха спирного Норрингтона замутило — он поспешно отдал бутылку. Смотрел в пол — лишь бы не глядеть в это лицо. Дыханию Воробья свежеоткупоренная бутылка бы позавидовала («Боже, да он вообще трезвым-то бывает?»)

В этот миг командору казалось, что он больше никогда в жизни не возьмет рома в рот.

— Ты чем-то недоволен, Джимми?

Норрингтон, вздрогнув, вскинул глаза. Наглая ухмыляющаяся морда мигом стушевалась, — моргнул… опущенные ресницы — у него длинные ресницы, даже без краски… Выражение лица — не то утрированно-застенчивое, не то кокетливое; взгляд… Так глядят дешевые проститутки, пытаясь заигрывать. Рука в перстнях легла Норрингтону на колено — на белой ткани показалась темной, как у негра.

Он дернул ногой, стряхивая эту руку. Хотелось ударить. Разбить в кровь точеное коричневое лицо, отхлестать сорванной косынкой по насмешливым губам…