День, в который…

Если бы кто-нибудь осмелился сказать мисс Аделаиде Кайм, что в ее решении назначить собственную свадьбу всего тремя днями позже свадьбы дочери губернатора изрядную роль сыграло тщеславие, она, верно, оскорбилась бы до глубины души. И тем не менее в это ясное утро — утро 7 июня 1692 года, — сравнения занимали отнюдь не последнее место в ее мыслях. Мисс Суонн не пользовалась симпатией мисс Кайм — не пользовалась никогда, а уж с тех пор, как однажды публично едко высказалась по поводу наружности и вкуса последней, напряжение между двумя первыми невестами Ямайки достигло высшего накала.

А между тем, хоть способ, которым мистер Оливер Кайм, отец Аделаиды, сколотил себе состояние, и нельзя было счесть полностью безупречным (свою карьеру одного из крупнейших работорговцев Карибского моря он начал с болонки, украденной в порту у благородного джентльмена, остриженной овечьими ножницами, завитой щипцами, выкрашенной хной и втридорога проданной благородной даме под видом китайской священной собачки), ныне размерами этого самого состояния он вполне мог потягаться с губернатором Суонном. И невеста, в платье из негнущейся серебряной парчи, в жемчужной диадеме, с жемчужными серьгами почти до плеч — такими тяжелыми, что их пришлось прикрепить к ушам проволокой, чтобы не порвать мочки, — имела все основания гордиться собой. (Возможно, узнай она, что молодая миссис Тернер, наблюдавшая свадебную процессию (четверка сивых цугом, с вплетенными в гривы лентами и белыми розами, в белой позолоченной коляске с откинутым верхом — жених с невестой) из окна отцовского особняка, обозвала ее индюшкой в гобелене, это подпортило бы ей настроение, — но этого ей так никогда и не суждено было узнать.)

…Собор святого Павла был полон сливками ямайского общества. Свадьбу почтил присутствием губернатор, которого больше интересовало деловое сотрудничество с мистером Каймом, чем дрязги юных дам; командор сделал попытку тихо сесть в углу — но был пресечен в этом намерении отцом невесты, ухватившем его под руку и вытащившем на почетное место в первом ряду.

На Норрингтона косились: мужчины — со слегка пренебрежительным сочувствием, дамы — кто игриво, кто с искренней жалостью. Несостоявшийся жених губернаторской дочери выглядел тяжело больным, и парадный мундир только усугублял это впечатление. Одет командор был с иголочки, парик его был тщательно завит, — и чисто выбритое, но бледное, отекшее, с мешками под воспаленными глазами лицо… Ужаснулся даже губернатор — положив руку на шитый золотом обшлаг командорского мундира, шептал на ухо:

— Друг мой, нельзя же так! Побойтесь Бога… Я понимаю ваши чувства, но…

Норрингтон молчал. Вынужденный сидеть очень прямо — поскольку впереди не было ряда кресел, на спинку одного из которых он мог бы опереться, — невидяще глядел прямо перед собой; больше всего ему хотелось ответить: «Не понимаете». Что сказал бы губернатор, узнав, что измена (да и можно ли это назвать изменой?) его дочери уже не имеет к мучениям командора никакого отношения?

Наткнувшись глазами на неподвижный взгляд командующего флотом, мистер Эскью, крупный торговец пряностями, мигом вспомнил, что за последнюю партию перца, привезенную на его склад под покровом ночи, не уплачены торговые пошлины, и ощутил слабость в коленях. Мистер Дэвидсон мысленно помянул недобрым словом нескольких пиратских капитанов, бывших его неофициальными деловыми компаньонами — собственно, их бурной деятельности фирма и была в значительной мере обязана своим процветанием; в частных беседах милейший мистер Дэвидсон (известный в некоторых кругах под кличкой Акула Боб) твердил, что нарушать закон его вынуждает единственно забота о благополучии шестерых детей, — но меньше всего ему хотелось бы осиротить этих самых детей, угодив за решетку.

И даже приходскому священнику отцу Майклу совсем некстати пришла на ум золотая чаша для святой воды, проигранная в покер в заведении Рыжей Бесс. Норрингтону, который смотрел, но не видел, бросилось в глаза именно побледневшее лицо духовного пастыря; командор поспешно отвернулся — внутренне содрогнувшись, ибо смотреть в глаза священнику ему было стыдно. Будучи всецело поглощен размышлениями о собственных грехах, он не удивился бы громогласному изобличению — и даже гласу Божьему, повелевающему немедля выгнать преступника из храма, не удивился бы; мысль о том, что за умеренную мзду достойный пастырь блудных душ Порт-Ройала согласился бы хоть публично обвенчать его с Воробьем, разумеется, не могла придти ему в голову.

Солнце било сквозь стекла витражей — красные, зеленые, синие; Дева Мария в развевающихся одеждах указывала младенцу на страждущих грешников. Никогда в жизни Норрингтону не пришло бы в голову… собственно, ему вообще не приходило в голову, что он окажется способен на ТАКОЕ… но даже с учетом этого — даже предположить, что двух суток грубого, грязного, противоестественного… э-э… ввергнувшего его душу в мерзостную пучину содомского греха… и с кем?! С откровенно полусумасшедшим отщепенцем, преступником, грабителем, убийцей, которого он сам дважды едва не повесил, которого… с которым…

Что пары суток в обществе Джека Воробья окажется достаточно, чтобы начать физически страдать от его отсутствия.

…Все утро командор жевал зерна кофе, чтобы отбить запах перегара; он покорно выпил подсунутый кухаркой горький отвар каких-то трав, который якобы должен был снять тошноту; он вообще не хотел никуда ехать, и не поехал бы, — но слишком не хотел выглядеть страдальцем. Брошенным женщиной, проигравшим испанцам, спасенным пиратами… достойным жалости.

Возможно, ему лучше было бы остаться дома.

…Невеста вступила в собор под руку с отцом; впереди бежали две девочки лет по шести — одна в розовом платьице, другая в голубом, — рассыпая из корзинок белые розы. Белые лепестки на красной ковровой дорожке; розы цеплялись за подол невесты и тащились следом, розы давили каблуками…

(До конца света оставалось полчаса.)

По слухам, один из предков мисс Аделаиды по материнской линии был испанским мараном и бежал в Англию от преследований инквизиции. Во всяком случае, в жгучей брюнетке с орлиным носом и плохо выщипанными усиками над верхней губой, несомненно, чувствовалась испанская кровь. Мисс Аделаиде не исполнилось еще и семнадцати, но выглядела она, как часто бывает с девушками южного типа, на все двадцать пять. Вдобавок, если верить сплетням, которые доносил до Норрингтона неугомонный Гроувз — большой любитель поговорить о дамах вообще и богатых наследницах в частности, — злая поговорка о том, что мушки изобретены, дабы прикрывать прыщи, в случае мисс Аделаиды полностью соответствовала истине. Во всяком случае, крупная мушка в форме сердечка красовалась у невесты прямо посреди лба, — а уж в этом даже неискушенный Норрингтон, дай он себе труд над этим задуматься, не усмотрел бы ухищрения кокетства.

Но Норрингтону не было дела ни до невесты, ни до свадьбы, ни до жениха — маленького, кругленького, но феноменально обаятельного человечка в вечно съезжающем набок парике (злоязычный Гроувз клялся, что под париком мистер Уайт лыс, как бильярдный шар). Жениху было за сорок — тем не менее все городские кумушки в один голос утверждали, что мисс Аделаида влюблена без памяти.

…Солнце било сквозь стекла витражей. Солнце стояло в зените; заштилевшее море было зеркальным. Мелкие волны набегали на песок; плавник акулы вспорол воду у самого причала — мелькнул и исчез… Чернели в сияющей ряби рыбачьи лодки. С баржи, привезшей пресную воду, скатывали бочки. Прогибались мостки; в бочках гулко плескалось.

Порт-Ройал доживал последние минуты, не ведая об этом. Дозорные прохаживались по стенам фортов — скучали, изнемогая на солнцепеке; купцы в лавках утирали пот париками, и очумевшие от латыни школьники с тоской косились за окно. Близилось время обеда.

…Часы Норрингтона показывали одиннадцать часов сорок одну минуту; на его глазах минутная стрелка дрогнула и сдвинулась, — сорок две…

Мир рухнул.

Со звуком, похожим на подземный гром, провалилась земля; командор, оказавшийся на четвереньках, успел выдернуть ногу из-под опрокидывающейся скамьи. Вокруг истошно кричали. Ворочались упавшие. Клубилась пыль, в пыли чихали и кашляли. Пол уходил из-под ног — ломались каменные плиты в три дюйма толщиной, ползли со скрежетом; пол где ввалился, где вспучился буграми — пол накренился, и скамьи съезжали, опрокидывались, сталкивались…