Страница 40 из 44
На складе, увидев надпись Бочки с бензином или Газолиновые цистерны, конечно, никто не станет курить, не бросит горящую спичку. Но в месте, где находятся просто бочки или пустые бочки из-под бензина и где висит соответствующая надпись, например Пустые газолиновые цистерны, люди ведут себя свободно — ведь пустые, а пустой значит 'ничем не заполненный, полый'. Но именно эти-то пустые бочки из-под бензина и могут стать причиной пожара: смесь паров бензина с воздухом взрывоопасна.
В теплой воде приятно купаться, но в воду, температура которой даже + 15°С, полезет не каждый — холодно, хотя и 15° тепла.
Отношения предметов и явлений в реальной действительности сложны и многообразны. Эта сложность может породить разное осмысление слова, может выделить те или иные смысловые нюансы, которые не всегда прямо отражаются в языке. Вот три предложения: 1. Судья независим и подчиняется только закону. 2. Судья может ошибаться, как и любой человек. 3. Судья живет в соседней квартире. Во всех предложениях одно слово — судья. Казалось бы, .слово с одним значением. А смысл разный. В первом предложении слово предельно абстрактно, выражено, как говорят логики, «содержание понятия». Во втором предложении имеется в виду каждый, любой судья, их совокупность, выражается «объем понятия». В третьем речь идет о единичном, конкретном человеке, об определенном лице. То есть каждый раз смысл слова варьируется, видоизменяется. Но даже когда смысл как будто один, возможны его оттенки. Например, в предложениях Пушкин — великий поэт и Пушкин был сослан говорится о конкретной личности, но в первом речь идет о Пушкине как поэте, во втором о Пушкине-человеке в определенный период его жизни.
Несколько молодых талантливых физиков забрались зимой в горы, катались на лыжах, отдыхали и беседовали. Заговорил Нильс Бор:
— С одной стороны, мы формулируем законы, которые не похожи на законы классической физики, с другой — мы используем классические понятия не задумываясь. И мы должны это делать, потому что связаны языком.
— Надо учитывать только основное, прямое значение, — возражает Вернер Гейзенберг. — Про уважаемого человека говорят, что в комнате светлеет, когда он входит, но ясно, что фотометр в этом случае не зарегистрирует отклонения.
— Мы никогда точно не знаем, — продолжает развивать свою мысль Нильс, — что значит слово. Смысл того, что мы говорим, зависит от связей слов в предложении, от обстановки, от бесчисленных обстоятельств, которые просто невозможно перечислить. ...Так в обычном языке и в языке поэтов. И до известной степени это касается и языка естествознания. Именно в атомной физике природа научила нас, как ограничена область применения понятий, казавшихся только что совершенно определенными и беспроблемными. Достаточно вспомнить только о таких понятиях, как «место» и «скорость».
Спор принимал все более философский характер.
— Я не знаю, — говорил Нильс, — что значит выражение «смысл жизни». Слово «смысл» должно быть связано с чем-то, о смысле чего говорят. А жизнь — это целое, это мир, которым мы живем, и нет ничего другого, с чем это можно было бы связать.
— Но мы все же знаем, что имеется в виду, — возразил Вернер. Нильс задумался, а затем сказал:
— Нет, смысл жизни состоит в том, что нет никакого смысла говорить, что жизнь имеет смысл.
Побрившись, Нильс, глядя в зеркало, спросил: «Выглядела ли бы кошка интеллигентнее, если б ее побрить?» После еды мыли грязную посуду в тазике, потом споласкивали и вытирали. Нильс вернулся к занимавшему его вопросу:
— Язык как эта вода. Вот у нас грязная вода и грязное полотенце, а все же этого достаточно, чтобы тарелки и стаканы стали чистыми. Так и в языке у нас имеются неясные понятия и ограниченная логика их употребления, и все-таки удается с их помощью внести ясность в понимание природы.
Не только ученые, но и писатели в большей или меньшей степени отмечали эту особенность человеческой речи. Но никто не обращался к этой особенности столь полно и разносторонне, как Л. Толстой. Она стала одной из главнейших идейно-стилистических черт его творчества. Указание на разрыв слова и дела, на несоответствие формы и сути проявляется и при описании действий и мыслей персонажей, и в случаях открытого, публицистического выступления автора.
Показателен следующий пример из романа «Война и мир».
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы — несправедлив, и что напротив граф Растопчин рад, что из Москвы выезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей», говорилось в афише, «но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно показали Пьеру, что французы будут в Москве.
Любопытно продолжение этой темы в разговоре Пьера с княжной:
— Но вам это неправильно доносят, — сказал Пьер. — В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал... — Пьер показал княжне афишки. — Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
— Ах, этот ваш граф, — с злобой заговорила княжна, — это лицемер...
Но особенно резко и сильно «срывание масок» посредством словесного разоблачения выступает в суждениях писателя о буржуазной философии, историографии, науке вообще и др. Так, в «Войне и мире» читаем:
Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
«Hа что такое случай? Что такое гений?» — спрашивает писатель. Ведь из того, что найдено какое-то слово, как-то обозначено происходящее, еще не следует, что объяснено явление, выявлена сущность процесса. Л. Толстой продолжает:
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего, и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое-то явление; думаю, что не могу знать: потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие, не понимаю, почему это происходит и говорю: гений.
И дальше этот тезис конкретизируется, развивается применительно к роли Наполеона, оценке его историками.
Позже, как бы подводя итог различным историческим концепциям, Л. Толстой писал: «...духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея, — все это пойятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории».
Аналогично характеризуются, оцениваются и ходовые тогда философские понятия. Левин в «Анне Карениной» задумывается о смысле жизни:
Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели...
Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал или сам придумывал опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя данному определению неясных слов, как дух, воля, свобода, субстанция, нарочно вдаваясь в ту ловушку слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то понимать. Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.