Записка самоубийцы

– С такими налетами выступай у себя на хуторе, здесь город, цацкаться не станут – сей секунд за рога и в стойло. За что рисковали? Выхлопа – тьфу, а риск большой.

Второй – или в самом деле пижон, или его родной брательник, в таком же лапсердаке, широкоплечий, с седой «шапкой» на голове – насмешливо спросил:

– Ще же не хватает?

– Не хватает мне еще неприятностей. Ты как с луны свалился, ей-богу. Ну хапанули мы с тобой, а куда теперь-то с этим? Сам смотри.

– А когда соглашался, ще молчал?

– Молчал я потому, что думал: у тебя все на мази. Есть кому скинуть, на ту же перешивку-перелицовку. Нет, Цукер, давай так: тырбаним что есть – и расходимся, как это у вас говорят?

– Как в море корабли?

– Во-во.

Замолчали. Луна уже светила прямо в комнату, и Яшке, хотя страсть как хотелось разглядеть, что за люди – в лицо таких знать всегда полезно, – вновь схоронился за угол. Навострив уши, слушал.

– Глупо, – страдал недовольный Гриша, шурша скарбом. – Зачем нахапали мягкое? Капусту, рыжье надо было брать! Да откуда им взяться-то, скупка оказалась барахловая…

– Я говорил.

– Говорил, говорил! Как мы с этим потащимся по улицам – первый попавшийся мент зажучит. И ты еще, в таком-то прикиде среди ночи. Чего разрядился-то? Разве дурачок будет по Москве таким франтиком, в вышиванке гулять. Бестолочь ты, Цукер.

– И что? – спросил второй, переходя на чистый столичный, ловко подстраиваясь под чужую манеру говорить. – Гардероб как гардероб, у меня на смену лишь рябчик да клеша, что ли, лучше? В чем суть, Гриша? Гешефт неплох, и для пробы некисло вскрыть банчок в пяти минутах от Кремля пешим шагом, зато без шума и пыли.

– Да ты не просто бестолковый, ты дурачок, – заметил первый. – Разве так теперь на Москве дела делаются?

– Как же на Москве дела делаются?

– А так! Если заранее все до тонкостей обдумал, прикинул, то делай играючи – и на дно, гуляй, душа.

– Ишь ты, какая пропорция.

– Смейся. Думаешь, менты добродушно утрутся? Они, почитай, уже чес устроили, и драть когти надо прямо сейчас, а то попадем, как кур в ощип. Эх ты, одно слово – хохлота.

Тот, кого звали Цукером, серьезно попросил:

– Ты меня со смиттем этим не мешай. Обидишь.

– Да все вы на одно лицо. Так, ты себе что берешь?

– На что мне этот халоймыс, Гриша? Забирай все насовсем.

«Во, и это слово – «халоймыс». И как это – забирай все?!»

Яшка удивился, Гриша, надо полагать, тоже. Смысл предложения был вкусный, но вот сказано как-то совершенно нехорошо.

– С чего такие щедрости? – подозрительно спросил Гриша.

– Да просто все, – ласково, как ребенку, принялся объяснять называемый Цукером. – Ищут менты налетчика на скупку, который утащил мягкую рухлядь, – они таки получат его.

– Считать-то умеешь? Обоих, коли так.

– Как знаешь, профессор, – Цукер взял шутовски под козырек, тощий Гриша снисходительно произнес:

– Вольно. Держи краба, – и протянул руку.

Цукер, вместо того чтобы пожать, резко подался вперед, блеснуло в руке у него лезвие длинное, острое – Гриша прянул назад, на лестницу, но в темноте не рассчитал. Некоторое время был виден его силуэт – он стоял, маша руками с растопыренными пальцами, точно дирижируя, – а потом спиной вперед покатился вниз, грохоча, как мешок с костями. Раздался и тотчас затих хрип.

Яшка затаил дыхание, но все-таки как на аркане его тянуло выглянуть, и он снова не сдержался, высунулся.

Седой Цукер стоял, глядя туда, куда укатился Гриша, и преспокойно курил, шикарно выпуская колечки очередями. Одно, второе, третье, четвертое – они так и стлались, натыкались на лунный луч, как на струну, и рассеивались.

Под окнами вновь послышались беготня и свистки, но он и ухом не повел. Не торопясь сошел вниз по лестнице и, судя по шороху, задержался для того, чтобы обшарить карманы упавшего. Процокали, удаляясь, подбитые башмаки. Наконец все стихло.

Анчутка осторожно выбрался из своего убежища. Шмотки, раскиданные по лунному прямоугольнику – какие-то тряпки, мех, в общем, рухлядь, – душно, противно пахли разными духами, а еще больше нафталином. Снизу заворочались, чуть слышно застонали – и снова все стихло. Внизу лестницы, у самого входа, лежал на спине тщедушный человечек. Скрюченные худые пальцы задраны к потолку, как ножки дохлого воробья. Яшка бочком крался вниз по лестнице вдоль стенки.

Конечно, Анчутка хотел бы подойти, посмотреть: вдруг еще жив? Только тогда придется бежать, звать на помощь, объясняться с ментами – все это правильно, но не готов был Яшка к такому подвигу, кишка тонка и коленки слабы. Потому-то так трусливо, по большой опасливой дуге он обходил скорченное тело.

Тут, громыхая, пролетела по мостовой машина, проникнув в подъезд, заметался свет фар по стенам, потолку – и глаз Яшкин уколол блеск ободка на тощем пальчике, сведенном судорогой. Нагнувшись, разглядел на мизинце колечко, тоненькое, невзрачное, утыканное мелкими стекляшками.

«Симпатичная гайка. Что пропадать?»

Стащил кольцо с пальца мертвого – оно легко поддалось, – спрятал в карман и припустился к вокзалу.

4

Тут тоже не обошлось без приключений. Началось с того, что с устатку, от беспокойной ночи и беготни безумно захотелось жрать. И хотя в кармане шуршало, тратить деньги не было никакого желания. Анчутка, расположившись на кресле в зале ожидания, принялся, тоскуя, цыкать зубом. Он пытался договориться с собственным животом, мол, ничего, до первой электрички всего-то полчаса, за это время голод притупится, а там до столовки и обеда рукой подать.

Вообще в обычное время все эти стандартные деликатесы – щи, каша, макароны, котлета да компот из сухофруктов – никаких протестов не вызывали, жратва она и есть жратва. Однако то ли спросонья, то ли с усталости, а скорее всего, с того, что хлебнул притонного воздушка, приняв его за ветер свободы, при одной мысли о столовке затошнило.

Тут еще начали выгружать свежий хлеб для ресторанов. Он издевательски красовался на поддонах, дразнил румяными пухлыми боками. Невыносимо одуряющий аромат пьянил не хуже молодого молдавского. Яшка, мало что от голода соображая, тем не менее привычно приметил момент, когда грузчики в белых фартуках уже ушли, а тот, что принимал груз, очкастый в белом же фартуке, отлучился. Анчутка, делая беззаботный вид, фланировал зигзагами, сокращая расстояние между собой и хлебом, но в тот самый момент, когда его жадные ручонки уже нависли над буханкой, той самой, крайней справа, – внезапно появился приемщик. И уставился на него поверх окуляров, как в прицел.

Анчутка сориентировался моментально: заложив руки за спину, он склонился над поддоном, состроив на своей физиономии выражение крайней озабоченности.

– Вам что, юноша? – спросил приемщик.

И Яшка, которому голод и ночь, полная похождений, придали нахальства, неторопливо разогнулся, глянул прямо в глаза, отозвался солидно:

– Наблюдаю, уважаемый товарищ.

Он ожидал чего угодно: ругани, отповеди, но не того, что приемщик улыбнется самым приветливым образом:

– А-а-а! Вы, надо полагать, комсомольский патруль?

«Чего?!» – Яшка чуть было не распахнул рот, но вовремя спохватился, побоявшись запалиться со своим перегаром. И потому просто смотрел честным, многозначительным, долгим взглядом, мол, два умных человека и без слов понимают что к чему.

– Вот молодец, – искренне похвалил странный дядька, поправляя очки. – А ведь ловко придумано, верно! Острое юное око способно разглядеть то, что взрослые в упор не видят. Откуда вы, коллега? Из нашего техникума или железнодорожного?

– Из железнодорожного, – сказал Анчутка, вспомнив однажды виденную вывеску.

– Ни свет ни заря на ногах, чтобы на занятия успеть.

Яшка кивнул, сохраняя вид значительный и важный.

– На износ работаете, – одобрил приемщик. – Не желает молодое поколение отстаиваться в стороне, и это правильно!

Он собственными руками снял с поддона ту самую булку, облюбованную Яшкой.