Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 10 из 12

– Иуда, – негромко, в сторону и только для бывшего приятеля буркнул Яшка.

– Давай лучше сам, – посоветовал Иван Саныч. – Если я тебя сам обыщу, нехорошо же выйдет. Не чужие мы с тобой люди, чай?

Бывалый Яшка колебался недолго. Чтобы, гордо подбоченившись, заявлять, что не желает или, там, «где ордер на обыск», нужны безупречная биография, воспитание и навыки чистоплюйства. Анчутка же, вздохнув, с покорным видом выложил на стол пачку денег – и, как нарочно, выпало и Гринино колечко со стекляшками.

Остапчук, на глаз прикинув сумму, присвистнул.

– Товарищ Канунников, откуда дровишки? Тут же полторы, а то и две твоих зарплаты. И это вот, – он осторожно ухватил толстыми пальцами хрупкую вещицу, – с какого возу упало?

– В карты выиграл, Иван Саныч, – пробормотал Яшка, отводя глаза. – Ну что вяжетесь-то?

– Играл и выиграл. Потому и болеешь? – неискренне посочувствовал сержант. – Винишко, пивко, картишки… Доиграешься, товарищ. Доиграешься, я тебе точно говорю, пустой ты человек. Забирай и вали отсюда, чтобы глаза мои тебя не видали.

– На работу, стало быть, настучите? – спросил Анчутка, которому в голову пришла идейка, по всем раскладам – блестящая.

По всей видимости, опытный Остапчук что-то услышал в его голосе или разгадал замысел до того, как сам Яшка его додумал, но он с пренебрежением заметил:

– Иди уж. И скажи спасибо, что я сегодня добрый.

– Благодарствуйте, – пробормотал Анчутка и исчез за дверью.

Санька, чуть не лязгая зубами, проводил его кровожадным взглядом.

– Зря вы его отпустили, – вежливо заметил Маслов. – Он наверняка что-нибудь да украл.

– Знаешь ли, Виктор, не тебе такие вещи говорить, – парировал сержант. – И вообще. Смотрю я на вас – и не понимаю. Странные вы люди, ведь вроде бы всегда к хорошему стремитесь, а все время на кривую-косую дорогу сползаете. Заступиться за девчонку хотели… цыц!

Приходько с клацаньем захлопнул рот.

– …а устроили массовый беспорядок и всеобщую потасовку.

– Что же, молчать в тряпочку?

– Хотя бы самому за собой смотреть.

– Мы девчонок не обижаем.

– А между прочим, в чем обида-то? – изображая равнодушный интерес, спросил сержант. – Выкладывайте уж запросто, без свидетелей.

Защитники колебались. Наконец Санька угрюмо признал:

– Да нам-то откуда знать, Иван Саныч? Приперлась за полночь сеструха, опухшая от рева, мордасы кулачками трет, аж икает: Яшка, мол, как так?! Я ее тормошу: что сказал, что сделал? А она, дура такая, молчит и икает…

Он замолчал. Помолчал и сержант, потом, уразумев, что продолжения рассказа не будет, уточнил:

– Так что, это все?

– Все.

– На этом вот основании морды бить? Ну вы эти, лыцари. Не разобравшись, в драку лезть, к тому же двое на одного.

– Для такой крупной сволочи пары кулаков маловато, – вставил Маслов.

– А коли наврала девка, тогда что?

– Это как? – ошеломленно спросил Санька, пораженный поворотом темы.

Маслов, который чуть спокойней и куда умнее, признал:

– Тогда, конечно, беда. Только ведь, если Светке не верить, то кому тогда?

– Это да, как-никак Светка, – поддакнул сержант. – А ежели другой кто – лучше не надо вот так просто кулаками крутить. Не по-взрослому, нехорошо.

– А как хорошо? – требовательно вопросил Санька. – Терпеть, когда кого-то при тебе обижают?

– Не надо терпеть, – успокоил паренька Остапчук, – но и задаром не надо махач устраивать, потому как при таких раскладах можно и правому за решетку угодить. Очень просто.

– И как…

– Надо организованно. Тянет вас убогих и юродивых защищать – подрастите и записывайтесь в бригадмил. И сражайтесь на здоровье. А, Приходько? Ты ж у нас известный правдоруб, правдоискатель, тебе и карты в руки.

– Не, я других счастливить более не желаю. Да и ждать долго, – уже посветлев, отозвался Санька. – Ладно, Иван Саныч, пойдем мы, что ли?

– Да идите, что тут с вами, – разрешил добрый Остапчук. – Но впредь чтобы ни-ни. Усекли?

Пацаны заверили, что вполне.

«Ишь ты, дон-кихоты, заступнички, – думал Саныч. – Главное, чтобы это вот ценное качество не прошло, как блямбы на мордах, а там каким-нибудь дальновидным девчатам повезет… Эх, молодость».

8

Саныч отправился в отделение. Там тоже было не все блестяще – с тех пор как начальник в очередной раз загремел в больничку.

Хотя много чего подобное предвещало, а все равно случилось неожиданно. С неделю где-то капитан был не в себе, ходил рассеянный, невпопад отвечал, под нос бубнил. То ли давление скакало, то ли сердце пошаливало. Потом стало с ним совсем худо, еле сидел – бледный, весь в испарине, веко над глазом набухло и нависает капюшоном.

И все-таки оттягивал на себя самый паскудный участок, то есть работал с населением. Кротко, беспрекословно выслушивал всех – пока не заявился самый скверный посетитель, путевой обходчик Машкин, Иван Миронович. Он и его весеннее обострение.

Говорят, для смирения и воспитания характера каждому жизнь подсовывает персональную свинью и личные точильные камни. У Сорокина таковым был Мироныч, его сосед, помешанный на шпионах, вредительстве, диверсиях.

И ладно был бы он дурак набитый – нет. Машкин – человек умный, надежный, заслуженный. Сам откуда-то с югов, что и видно: по-калмыцки скуластый, раскосый, по лысой голове идет шрам наискосок, усы лихие, почти чапаевские, – но в районе он обосновался еще до войны. Толковый работяга и не летун, как пришел, так и по сей день трудился на железной дороге. Герой: когда в декабре сорок первого случилось грандиозное несчастье, благодаря Машкину – тогда он служил дежурным по станции – два вагона с фугасами удалось отвести от платформы. К тому же он, подхватив пожарный шланг, упавший из рук убитого огнеборца, несколько часов тушил пожар – пока самого осколком не тюкнуло. Чудом выжил мужик, но, как только заделали ему череп, тотчас сбежал на фронт, откуда вернулся вконец комиссованным инвалидом.

И все-таки в нем была видна большая сила, и ковылял он на своих двоих кривых весьма бодро, исправно неся свою службу. В общем, по всем статьям положительный, бывалый, безукоризненно выполняющий свою работу.

На редкость добрый и безмолвный: ни слова не сказал за все те годы, когда его, как одинокого, все отодвигали с жилплощадью. Так он и остался один в полуразрушенной казарме, а когда подселили Сорокина, то Мироныч немедленно настоял на том, чтобы поменяться комнатами. Причем возражений не принимал.

– Никаких! Сами судите, товарищ капитан: и больше площадь, и прихожая какая-никакая, и можно организовать вход отдельный, чтобы в любой момент можно было принять агентуру.

Все его хорошие черты сводила на нет его единственная странность: помешательство на вредительстве и шпионах. Бесспорно, бдительность необходима, но на Мироныча по весне и осени она находила нездоровая. Тогда он днем и ночью рыскал и по путям, что по его профессии объяснимо, и по окрестностям, обязательно находя «железные» доказательства того, что кто-то где-то кому-то вредит, пакостит и что-то замышляет.

Ладно бы держал свои «открытия» при себе, но ему нужны слушатели – и, посоветовавшись со своими товарищами в голове, Машкин утвердил на эту должность товарища капитана Сорокина. Во-первых, сосед и всегда под рукой, во-вторых, чуткий, бдительный и бывалый товарищ, умеющий единственным оком проникнуть в суть вещей. В-третьих, как раз ему Мироныч всецело доверял. От последнего обстоятельства Сорокин, который всегда уделял большое значение работе с населением, был не в восторге. К тому же если по месту проживания еще как-то удавалось уклоняться от общения – достаточно было таинственно намекнуть на то, что ждет «нужного человечка», – то на службе это было невозможно.

Хорошо еще, что недуг наваливался на него лишь по весне и осени. В остальное время года из Мироныча слова не вытянешь. Было дело, он и от Акимова скрывал ценные данные без особых мук совести – просто молчал. По весне же и осени из него сведения ценные – на его взгляд – так и перли, причем выдавались сугубо товарищу капитану Сорокину. Другие такой чести не удостаивались.