До мурашек

Гела особо внимание на это не обращал, зато вот отсутствие детей через год нашей совместной жизни начало его сильно коробить. И он начал давить: давай- давай-давай… Вряд ли это было желание именно Гелы – скорее его авторитарный отец, державший в страхе и почтении добрую половину города, захотел понянчить внуков от этой «балериночки». Так что намёки с каждым днем становились всё менее прозрачными, несмотря на наши прошлые договоренности.

Меня к тому времени уже сделали примой. Я танцевала Одетту и Джульетту. Уходить в декрет мне жутко не хотелось, но объективно вес в театре у меня уже был, да отец Гелы сказал в лоб, что подсидеть меня никто не посмеет. Так что, поломавшись ещё полгода, я согласилась попытаться. Пытались мы в итоге около трех лет, объездив все известные мировые клиники. Диагноз подтвердили везде – бесплодие. Как вариант – суррогатное материнство, на что Гела, с которым у нас и по бытовым вопросам уже был сильный разлад, выдал, что это жена у него суррогатная, а не материнство, и подал на развод.

В день, когда я получила документы, что теперь свободная женщина, я узнала, что Лёвка женится на своей беременной девушке – стюардессе. Захотелось с планеты сойти, хоть мы и не виделись к тому моменту уже почти пять лет.

Но, так как пока с нашей Земли никуда не деться, я поменяла страну, совершенно случайным и чудесным образом получив предложение перейти труппу Мюнхенского театра.

Там я была практически счастлива, интересные, хоть и немного не классические постановки, гастроли по всему миру, поощрение новых идей, возможность творить…Будто жизнь сжалилась и дала мне глоток свежего воздуха, показывая другую ее сторону.

С главным режиссером труппы у нас долго были чисто платонические отношения. Он называл меня своей музой, интересовался мнением, делился свежими идеями. Мне это льстило, вдохновляло, заставляло работать усердней. У нас был творческий союз, крепкий и плодотворный. Моё восхищение им как режиссером совершенно не туманило мой разум, и я прекрасно видела миллион его недостатков как человека и как мужчины, прежде всего: эгоцентричный, неуравновешенный, склонный к игре в драму, в чем-то жадный. Я бы никогда не влюбилась в такого человека, но я и не искала любовь. Как партнер он был не плох. Мне было удобно, я его легко считывала и знала, как направить в нужное мне русло лестью, на которую он был падок всегда. И с ним было легко и интересно работать, что огромный плюс. Но после аварии, в которой я потеряла возможность танцевать, а он еще и обвинил меня, что я его чуть ли не пыталась убить, плюсов не осталось – одни минусы. Я с трудом в суде договорилась с ним о мировой, пережила несколько сложных операций, прошла первую реабилитацию и приехала к родителям, только начиная искать ответ на вопрос «как жить дальше».

Что же касается Лёвки, то о нём я узнавала урывками из разговоров родственников за столом и каких-то сплетен, передаваемых давними подружками по телефону. Крупицы, которые тщательно собирала…

Знала, что после расставания со мной забил на учебу и потерялся где-то в Краснодаре. Через месяц был отчислен. Его семья пришла в ярость от такой безответственности, и, если от долговых обязательств за нарушение контракта с МО его отец освободил, всё выплатив. То от грозящей армии из-за отчисления отмазывать не стал принципиально, и Лёвка еще год проторчал в десантных войсках где-то под Псковом. Потом уехал в Питер под крыло к деду с маминой стороны. Там уже поступил на гражданскую авиацию, закончил, устроился в Пулково и женился через год на бортпроводнице, с которой и летал. Знала, что она родила ему сына.

Сына, которого я ему родить не смогла.

46. Лёвка

В кухне -гостиной на первом этаже вырублен свет, и только мерцающий экран плазмы, на которой мы смотрим сериал, окрашивает большую комнату тусклыми бликами.

Гулька, одетая в мою футболку, доходящую ей до середины бедер, и блядски обтягивающие её идеальные ноги черные спортивные леггинсы, ставит на журнальный столик перед диваном миску с только что сделанным сырным попкорном для меня, тарелку с абрикосами для себя и падает рядом на мягкие диванные подушки. По- хозяйски складывает голые ступни мне на колени. Подняв руки и зажав в зубах резинку для волос, заново ловко собирает смоляные тяжелые локоны в высокий небрежный хвост на макушке.

- Что так смотришь? - улыбается мне, снова перевязывая волосы резинкой.

Её черные глаза в обволакивающем полумраке комнаты чувственно, призывно блестят. Или мне так кажется? Хрен его знает, Гулька всегда сама по себе была для меня чувственным призывом...

Не отвечая, растекаюсь, утопая в диване, и глажу её ухоженные пяточки. Перебираю пальчики с хищным бордовым педикюром, щекочу стопу.

- А-а-ай! - смеётся, пытаясь вырвать ступни из моих рук.

Не даю, перехватываю крепче. В порыве наклоняюсь и целую, пока Гуля нервно, хрипловато хохочет, вырываясь. Ноги ей целую - царице вредной моей. Покусываю, думая, что я бы вообще всю её съел.

Уже девятый день я могу её целовать в почти любой момент, потому что она живет со мной. Мы так и не говорим о будущем дальше, чем планы на завтра, но каждую ночь Гулико засыпает в моей постели, разомлевшая и влажная после секса, а утром сонно целует меня раньше, чем успевает открыть глаза. И это что-то охрененное.

Девять дней.

Казалось бы, прошлое должно давить на нас, но этого не происходит. Мы будто в вакууме.

Сидим с Гулькой в доме, вокруг которого всё уже давно сожрали лангольеры, и вот-вот они примутся за нас. А нам плевать - нам так безобразно хорошо в этом безвременье на краю апокалипсиса.

Нет неловкости, нет тяжелых пауз. Словно мы виделись в последний раз пару часов назад, а не целых десять лет прошло. Наверно, это называется родственная душа, не уверен.

Легко говорить, легко дурачиться, легко молчать.

С ней для меня всё легко, кроме как снова поверить, что «мы» возможны дольше, чем на эти несколько недель.

Девять дней. Уже прошло девять дней.

Говорят, за это время душа отправляется в ад или рай. Моя вот точно куда-то отлетает. И на все проблемы становится плевать.

Нет, они есть, никуда не делись, но я не хочу портить свой внезапно такой фееричный отпуск лишними разборками. Точно успеем ещё.

Самое смешное, что окружающие ведут себя ровно наоборот. Кажется, местные собаки, и те лают мне вслед: "А вы вместе, да? Р-р-р, а что дальше?"

На следующее утро после эпохального появления Гули с вещами в моём доме, мы проснулись главной сплетней всей деревни, потеснив даже неизменный хит многих лет - две семьи Гулькиного отца.

Но мне было и есть плевать, на самом деле.

Я уеду из этого замкнутого мирка моего детства уже через каких-то пару недель, так что последнее, что меня волнует, это мнение местных. Гуля тоже на удивление даже бровью не повела, чем сильно меня удивила. Девчонкой она бы и на улицу лишний раз избегала выйти, боясь напороться на чей-то косой взгляд или слишком громкий шепоток за спиной.

Сейчас же плыла себе безмятежной королевой и, кажется, даже находила некое садистское удовольствие отвечать самым наглым и бестактным, что нет, к свадьбе готовиться не стоит, мы просто вместе спим. Я, и то пару раз непроизвольно краснел при этом, смотря, как от Гулиных пассажей выкатываются на лоб глаза тети Ноны, старшей продавщицы в местном супермаркете, которой на пенсию надо было позавчера, или Ульяны, болтливой соседки Гулькиных родителей.

Но это совершенно чужие нам люди, а вот с родственниками было сложнее.

Гулина мать ожидаемо меня игнорировала в своей привычной манере, едва заметно кивая при каждой случайной встрече, а потом показательно задирая подбородок так высоко, словно пыталась своим чванливым грузинским носом проткнуть кучевые облака.

Теймураз старался держаться ровно, тему всячески обходил, но смотрел хмуро, исподлобья, не понимая, что между нами с Гулей происходит. А бабушка с дедом и вовсе дружно на меня обиделись, узнав, что свадьбы этим летом точно не будет. Причем обиделись именно на меня, будто от Гули в этом деле вообще ничего и не зависит. Но как-нибудь переживу...