Спаси меня

Люди здесь не живут, а проводят ночь.

Сколько их было на той кровати? Может, и Тор там был. И Гера. И Тимур.

Всё это время я в тайне надеялась, что бизнесмен, купивший «Точку» – Тимур Яворский. Он уехал из города десять лет назад и почему-то мне казалось, что в Москву, где вполне мог заняться клубным бизнесом.

Вполне мог заскучать по родине. Здесь же похоронены его родители и брат, уж раз-то в год он должен сюда приезжать. Лично я всегда хожу к родителям в день их рождения и в день смерти. Мама похоронена в восточной части кладбища, а папа – в общем мемориале жертв катастрофы, что на центральной аллее. Там же неподалёку могилы семьи бывшего районного главы.

У Яворских красивый памятник из чёрного гранита. Фотографий нет, только имена и даты. У постамента во встроенной ажурной вазе всегда живые цветы. Думаю, их кладут по распоряжению Тимура.

Каждый раз, навещая своих, я подхожу туда, чтобы посмотреть на них. Цветы всегда разные, но среди них обязательно есть две белых розы. Мне кажется, это специально для мамы. А ещё кажется, что Тимур сам их выбирает – думаю, даже живя в другом городе, это можно сделать. Интернет делает людей ближе.

Но сегодня мне хочется, чтобы Тимур Яворский оказался как можно дальше от нашего города. Как можно дальше от «Точки» и той комнаты.

Я отчаянно не хочу, чтобы он имел к ним отношения.

Не хочу, чтобы мой Гера оказался тем самым Германом.

Не хочу, чтобы Тор был завсегдатаем.

Не хочу, чтобы мои детские воспоминания сливались с пропахшим сексом комком чёрного постельного белья на полу возле растерзанной кровати. С тревогой в голосе Нуркан. С тем, от чего она, как оказалось, меня всё это время оберегала.

Но мне не везёт.

Глава 14

Страшно, но я ухожу подальше от соглядатаев, туда, где всего час-полтора назад переругивалась с Сашкой – к мусорным бакам. Сейчас я бы точно не отказалась от его компании.

Меня немного потряхивает – то ли от пережитого потрясения, то ли от холода. Жара больше нет, воротник не кусает. Курила бы, было бы чем занять руки, а так я зябко тру себя за предплечья и таращусь под ноги.

Пытаюсь разобраться, почему так прореагировала на увиденное, но в голове картинка комнаты и никаких связных мыслей. Отчего-то вспомнился Юлькин смех, когда она услышала парочку в женском туалете. Одно дело обжиматься в тесной кабинке, другое – на шёлковых простынях, постеленных специально.

Надеюсь, их выкидывают. Не используют же повторно?

Галогеновые фары прорезают темноту, выхватывая из неё выщербленные кирпичные стены и воду в лужах разбитого асфальта переулка.

Я по инерции отступаю в темноту, прячась от слепящего света и шума, издаваемым мощным мотором нескольких внедорожников, поворачивающих с Авиаторов.

Четыре чёрные машины.

Как тогда, у озера.

Первая доезжает до конца переулка. У служебного входа останавливается третья. Четвёртая становится боком, перегораживая въезд. Моторы не глушатся, двери не открываются ещё около минуты.

Я замираю в своём укрытии. Остальные, кто курил под лампочкой служебного входа, свинтили сразу при появлении первой машины. Я здесь одна. И четыре больших внедорожника.

Потом всё происходит очень быстро.

Пассажирские двери открываются будто по команде. Каждый из вышедших мужчин, одетых в одинаковые черные костюмы, проделывает одно и то же действие: быстро и цепко осматривает переулок. Удостоверившись осмотром, они подходят к задней пассажирской двери, открывают её и встают так, что рассмотреть, кто выходит, становится невозможно. Это точно мужчины, но вот сколько их – сказать затруднительно. Дверь в клуб распахивается почти одновременно. Рошанский делает это самолично и самолично же придерживает её перед заходящими.

Не сразу я замечаю, что один из «людей в чёрном» направляется ко мне. Машинально делаю шаг назад и впечатываюсь спиной в мусорный бак. Что-то острое царапает мне лопатки. Я сжимаю зубы, чтобы не вскрикнуть, и в этот момент ниша, в которой я стою, погружается во тьму: подошедший полностью закрывает собой свет.

– Дёрнешься, убью, – говорит он тихо, и я верю: действительно убьёт. И не поморщится. Потому быстро киваю, обозначив, что услышала и на всякий случай вжимаю голову в плечи.

– Что там у тебя, Бес?

– Бомжиха грёбаная.

– Артём Николаевич, я тебе обещал хрен твой педрический в глотку воткнуть, если не наведёшь порядок у заднего входа? Обещал. Ну, вот и спускай портки.

– Герман Александрович, ну что я могу поделать? Мусорные баки всегда привлекают внимание бездомных.

– Значит у тебя два выхода, дорогой: либо ставь сюда человека, чтобы их гонял, либо баки будут стоять в твоём кабинете. Всё просто.

– Слушаюсь, Герман Александрович.

– Бес, выкинь её оттуда.

Огромная лапища тянется к моему лицу. Я подаюсь назад и буквально насаживаюсь на тот самый царапающий спину штырь. Вскрикиваю от боли, и одновременно с этим меня хватают за волосы и начинают тащить вперёд. Звук рвущегося платья заглушает грубое ругательство:

– Иди сюда, сука.

Моему телу придают такое ускорение, что я не удерживаюсь на ногах и лечу прямо под колёса ближайшей машины.

Едва зажившие колени пронзает знакомая боль.

Слёзы брызжут из глаз одновременно с тем, как я начинаю чувствовать, что по спине течёт что-то липкое.

– Ебать, Бес, ты её порезал, что ли?

Удивление в голосе того, кто стоит надо мной, перевешивает презрение. Человек подходит ближе и появляется в поле моего затуманенного слезами зрения.

Я вижу красивые, идеально начищенные чёрные мужские ботинки и над ними тёмные же брюки. Поднять глаза выше нет никакой возможности – ни физической, ни душевной. Я не хочу узнавания ни с его, ни со своей стороны. Пусть лучше примут за бродягу, чем вот так…

Пронзительную тишину, в течении которой я слышу только свои всхлипы, нарушает голос Рошанского:

– Новикова? Ты что здесь?

– П-подышать вышла, Артём Н-Николаевич, – сквозь зубы шиплю я.

Снова воцаряется тишина, а затем мир взрывается звуками. От мата над головой ушли сворачиваются в трубочку.

Рывком меня поднимают на ноги и встряхивают. Спину пронзает такая боль, что я вскрикиваю и начинаю снова падать.

– Твою ж мать! Держу.

Меня подхватывают на руки. Как только спины что-то касается, я начинаю выгибаться дугой.

– Ааа! Больно!

– Чёрт! Кровищи сколько. Тащите аптечку.

– Может, «скорую», Герман Александрович?

– Хуёрую. Зови Петра. А ты потерпи. Что же сразу не сказала, что здесь работаешь?

– Н-не успела.

– Как зовут?

– Новикова. Татьяна. – Рошанский отвечает за меня. Голос от страха такой писклявый, что, даже одуревая от боли, я прыскаю.

– Держись, Новикова Татьяна. Сейчас мы тебя быстро починим.

Я судорожно хватаюсь за лацкан натянутого на груди пиджака и наконец поднимаю взгляд, чтобы встретиться с пронзительно синими глазами несущего меня человека.

– Спасибо.

Гера повзрослел, но я узнаю его сразу.

По тому, как, посмотрев, он тут же отворачивается, понятно, что Гера меня – нет.

Глава 15

– В паре миллиметров от позвоночника вошло. Чуть инвалидом девку не сделали.

– Бессонов, чудила, перепрессовал.

– Давно говорю: посади ты его под замок, собаку бешенную. Он только по «стрелкам» ходок. В мирное время такого на улицу выпускать нельзя.

– Не могу. В «поле» работы много. Дни такие, сам понимаешь. Все ресурсы стягиваю.

– Это-то понятно. Напряжение чувствуется.

– А когда было иначе, Петь?

– Да уж. Такова реальность.

– Девчонка как?

– Жить будет. Неделю тут подержишь. Потом домой отвезёшь долечиваться. Я буду приходить на перевязку. Противостолбнячную ей ввёл, посижу ещё часок, посмотрю на реакцию. Родным сообщили?

– Нет. Говорит, одна живёт.