Страница 17 из 51
Кисен поцеловал голенище императорского сапога.
— Я люблю вас, мон сир!
Наполеон вздрогнул, но в следующую секунду понял, что другого ответа и не мог ожидать.
— О божественный, о солнце мира… — лопотал интендант — сутенер, ловко облизывая кончики его сапогов. — Только ма — а — ленький поцелуйчик… умоляю…
Император ничего не отвечал, не двигаясь с места. Интендант — сутенер всё более воодушевлялся, полагая, что молчание — знак согласия, и расширял завоеванный плацдарм.
— Вы свободны, Кисен, — наконец произнес император, дождавшись пока сапоги не были вылизаны до блеска. — Ступайте, ступайте…
— То есть… как? куда? — вскинул глаза Кисен. — А как же по — по — целуйчик?
— Обратитесь к вдовым генералам. Или лучше — влюбитесь в одну из ваших шлюх. Поверьте, женщины стоят нашей любви… А если не любви, то хотя бы вожделения.
— Значит, нет? — разочаровано спросил толстяк, подымаясь с колен.
Бонапарт ответил ему столь угрюмым взглядом, что у интендант — сутенера в животе громко заквакали лягушки, и он в панике выскочил из кабинета.
— Проклятый содомит, — проворчал Наполеон. — Хорошо хоть сапоги почистил.
Глава 19. Амазонки
В одно прекрасное утро Денис Давыдов вызвал к себе в палатку Ржевского.
— Представляешь, братец, — сказал он, расчесывая гребнем свои пышные бакенбарды. — Ко мне в батальон просятся барышни.
— Ну! — открыл рот поручик. — И смазливые?
Давыдов усмехнулся.
— Кровь с молоком! И предводительница ихняя очень мила. Агнесой Харитоновной величают.
— А как она того-с?
— Чего-с?
— Девица или…
— Дворянка из соседнего поместья. А пятеро девушек с ней — ее крепостные. Она давеча явилась ко мне с интересным предложением.
— Переспать?
— Тьфу ты, черт! — крякнул Давыдов. — Угомонись, Ржевский, ей — богу. Агнеса Харитоновна желает вместе с нами бить француза.
— Молодец! Только бабье ли это дело — мужикам кровь пускать?
— Бабье не бабье, а, видать, большой зуб на французов имеет. Говорит, или с вами, или сами. Как ты думаешь, брать их или нет?
— Конечно брать. Мы их прелести своей грудью прикроем. А то пропадут почем зря.
— Вот и я думаю. Но если уж этих амазонок к нам зачислять, то мне хотелось бы, чтобы кто — нибудь из наших ими командовал и опекал.
Ржевский зашевелил усами.
Глядя на него, Давыдов усмехнулся.
— Меня женщины никогда особенно слушались. Может, под твое начало их определить?
— Завсегда готов-с!
— Знамо дело, — засмеялся Давыдов. — Только командовать отрядом женщин, это тебе не котильоны на балу крутить. К тому же Агнеса Харитоновна — девица строгих правил. На ней где сядешь, там и слезешь.
— А что, уже пробовал?
— Мда-а, — вздохнул Давыдов, потерев ладонью щеку. — Рука у нее тяжелая.
— Ничего, я их объезжу, будут у меня как шелковые. В военном деле дисциплина — первейшая вещь. Я им это сразу впендю… объясню.
— Но чтоб деликатно.
— А как же-с! С любовью и тактом.
Давыдов погрозил пальцем.
— Смотри, Ржевский, не вздумай кого — либо из них обрюхатить. Сей факт буду расценивать как предательство интересов Отечества.
У поручика вытянулось лицо.
— А разве не в интересах Отечества, чтобы новые гусары нарождались?
— В мирное время — пожалуйста, сколько влезет. А сейчас, извини.
— Эх, Денис, под самый корешок рубишь! — сплюнул поручик. — А впрочем, мы же Наполеона еще до осени разобьем. За такой срок ни одно пузо не набухнет.
— Ты это брось, братец, — рассердился Давыдов. — Крестьянок тебе мало? В какой бы деревне не стояли, везде тебе любовницы нашлась.
— Ну, положим, не только мне. Забыл, как я тебе недавно молодку конопатую сосватал?
Давыдов заулыбался.
— Как же, помню. Я потом даже стих сочинил: «О ты, девица, что, воркуя, меня целуешь под усы, лишь об одном тебя молю я…»
— Скорей бежим со мной в кусты! — хмыкнул Ржевский.
— «…не забывай меня, пиши», — закончил Давыдов, укоризненно качая головой. — Экий ты, братец, рифмоплет. Такой славный стишок испортил!
— При чем тут я, коли рифма напросилась! Да и зазноба твоя неграмотная. Чего она тебе такого напишет?
— Хм, хм… ты прав, надо переделать. — Наморщив лоб, Давыдов забубнил себе под нос: — Не забывай меня, пиши… пиши — туши — души — стреляй… тьфу, бредятина… Пиши — суши — маши — руби — коли… опять чепуха… Пиши — круши — груши — яблоки… нет, не то… яблоки — груши — глуши… Вот оно! Не забывай меня в глуши!
— А забудет, не беда — другую найдем. Мало ли на свете баб-с?
— Ладно, Ржевский, любовь любовью, но чтоб никаких животов. Хоть на дерево лезь! Понятно?
— Эх, не выросла еще та высокая сосна…
— Хватит смеяться, пойдем лучше я тебя с барышнями познакомлю.
Они вышли из палатки.
На лесной опушке весело щебетала стайка девушек, окруженных гусарами. Кто — то предлагал им покурить трубку, кто — то звал по грибы, по ягоды.
— Посерьезней, посерьезней, господа, вы не в балагане! — заявил Ржевский, быстро разогнав всех соперников чистить лошадей и точить сабли.
Агнеса Харитоновна оказалась курчавой шатенкой с породистым лицом.
Едва Ржевский был представлен молодой дворянке, на ее щеках расцвели пурпурные розы. Когда Давыдов удалился, и Ржевский принялся рассуждать о превосходстве кавалерии над пехотой и жеребцов над кобылами, — краска на лице его новой знакомой сделалась постоянной.
— Что вы смотрите на меня, как на племенную лошадь? — с вызовом сказала девушка, перехватив его чересчур откровенный взгляд.
— Помилуйте, сударыня, я всего лишь прикидываю, хорошо ли вам будет держаться в седле.
— А что?
— Извольте-с, объясню. — Взяв ее под руку, Ржевский пошел с ней вдоль строя дворовых девушек. — У простых девиц кость широкая и мясца в нужных местах вдоволь. Убедитесь сами. — Он завел ее к ним в тыл. — Разве не так?
— Так, — растерянно произнесла Агнеса.
— А у благовоспитанных дам седалище обычно узковато для гусарских дел!
Она с возмущением выдернула руку.
— Каких еще гусарских дел? Что за странные намеки вы себе позволяете, господин поручик?
— Под гусарскими делами я подразумеваю всего лишь скачку на лошади и прочие кавалерийские приемы.
— И к какому выводу вы пришли?
— Задок-с у вас, что надо, сударыня! — сказал поручик, раскрыв в широкой улыбке рот.
И тут же получил пощечину. Девушки захихикали.
— Я же имел в виду: с точки зрения военной науки, — рассердился Ржевский. — За что вы дали мне оплеушину?
— Нельзя было не дать, — отвечала молодая дворянка. — Мое воспитание не позволяет оставлять безнаказанными подобные пассажи от мужчин.
— Я прежде всего ваш командир, сударыня. А какой я мужчина, надеюсь, вы еще узнаете.
Она опять ударила его по щеке.
— Три тысячи чертей! — воскликнул Ржевский. — Как ножом по сердцу!
— Простите, господин поручик, я не могла сдержаться. Меня так воспитали.
— Что ж вы всё по одной щеке — то лупите? Били б попеременно.
— Расскажите еще чего — нибудь про гусарские дела. Как я понимаю, у меня в запасе две пощечины.
— Нет уж, лучше в другой раз.
Вечером Давыдов спросил у Ржевского наедине:
— Ну как, братец, тебе Агнеса Харитоновна?
— Целка!
— Уже проверил?!
— Ежели б я проверил, она бы таковой уже не была.
— Тогда откуда знаешь?
— У меня на целок нюх. Поверишь ли, влюблен без памяти!
— Ты что, шельмец, задумал?
— Как что? Будем ломать!
— Поручик Ржевский! — рявкнул Давыдов.
— А?
— Отставить кобеляж! Мы же договорились.
— Но уж больно хороша. Аж штаны трещат!
— Заплату пришей!
— Мозоль натрет.
— Тогда используй старинную хитрость.
— Это какую же?
— А такую. Едва тебе захочется женщину, сразу думай о дохлых кошках. Непременно должно полегчать!
Глава 20. Обыкновенная история
Был ясный, теплый день.