Ревность

Не знаю. Возможно. Что ж, пусть так. Да сколько угодно. Гера мог принимать меня хоть за жертву, хоть за покорную овцу, добровольно взошедшую на заклание. Только он, к сожалению, забыл многовековую мудрость:

«Всему своё время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру[1]».

Наступит такое время, когда ему столкнувшись с непоправимой истинной реальностью придётся умыться собственными кровавыми слезами. Потому что когда-нибудь мы ответим за всё. Каждому из нас предстоит ответить за каждый свой поступок.

Ты пожалеешь… Поверь, Гера, однажды настанет день, когда ты поймёшь, осознаешь и очень горько пожалеешь, о том, что именно умудрился разрушить причём своими собственными руками. Лишь бы не оказалось слишком поздно, муж.

Со стороны могло показаться, что я смирилась, безропотно приняла уготованную Герой мне участь бесправной жены, когда даже предметы интерьера представляли для мужа бо́льшую ценность. Да, я терпела, глотала ставшие привычными тугие комки в горле, одевала наряды к ужину, укладывала волосы в причёску, наносила лёгкий макияж, чтобы скрыть нездоровый блеск глаз от невыплаканных и будто навечно застывших слёз. Ужины проходили в неизменном молчании, а Гера усиленно делал вид, что не замечал меня и моей перемены в поведении. Тогда как я превратилась в зеркальное отражение его самого. Чистый лёд, облитый ненавистью! Снаружи и внутри. Никаких улыбок, нечаянных касаний, томных взглядов — всё это я сложила в самые дальние уголки души, наподобие прапрабабушкиного дряхлого сундука, забытого всеми и пылившегося на чердаке такого же старого и покосившегося трухлявого дома, куда живые не заглядывали последние сто, а может двести лет.

— Как прошёл день? — единственный вопрос, который он изредка мне задавал.

— Как обычно, — неизменно отвечала я.

После окончания ужина мне следовало явиться в кабинет, что означало: «ты будешь делать мне минет». Или же я слышала: «Ступай в спальню, я подойду через полчаса», что означало я буду драть тебя во все дыры. Мой скулёж о том, что я не хочу, что я не готова, Гера не слушал. Он хотел, и он был готов — он брал свою законную жену.

Наверно я должна быть благодарной, ведь после того единственного случая он больше ни единого раза не поднял на меня руку… Но что такое ссадины и ушибы в сравнении с тем, когда болела душа. Когда, сгорая в адовом пламени изо дня в день, беспомощно угасала любовь, вера в неё, в нас, надежда на счастливое будущее. Телесные увечья наверняка смогли бы затянуться, обрасти мясом, покрыться рубцами, но душа кровоточила безостановочно. Не существовало лекарств от похожих ранений, не придумали бальзамы и мази если нечего перевязывать, оперировать, невозможно провести трансплантацию или заменить на протез. Я, следуя когда-то данному мужем совету, приноровилась использовать смазку. О том, чтобы в постели с ним испытывать привычное возбуждение не шло и речи. Совсем успела позабыть какого это плавиться в крепких руках любимого мужчины. Тот последний раз почти украденного мной любовного наслаждения у камина, в день, когда выпал самый первый снег…

Муж есть, любимого больше нет.

В один из вечеров незадолго до наступления Нового года Гера телефонным звонком предупредил, что вернётся домой поздно и я получила разрешение ужинать без него. Оповестив тётю и сославшись на плохой аппетит, укрылась в спальне. Последнее время её болезненный жалостливый взгляд полосовал мне душу похлеще Гериного равнодушия или грубости в постели. Я перестала ужинать с ней вместе, если муж отсутствовал. Завтраки и обеды, тоже старалась проводить уединённо: либо в спальне, либо в городе. Главное, чтобы не видеть порицания и жалости, плескавшихся за линзами очков доброй Марии Мстиславовны. Но видимо она понимала гораздо больше меня, потому что тактично молчала, едва качая головой всякий раз, когда я сбегала от неё, подгоняемая трусостью и малодушием.

Тем неожиданней показалось то обстоятельство, когда вечером со стороны улицы раздался шум подъехавших машин. Выглянула в окно. Гера ведь предупредил, что задержится, почему же вернулся раньше? Но какого же было моё удивление, когда первым к дому прошёл Прохор, приобнимая за талию двух громко хохочущих девиц. Муж вошёл последним, но увидев, что он никого не обнимал шумно выдохнула. Неужели я до сих пор способна испытывать ревность к мужчине, который в шаге от того, чтобы обернуть ненавистью мою неубиваемую любовь? Неловко замялась, не зная, как поступить. Гера не предупреждал о визите гостей. Стоило ли мне спуститься вниз, чтобы показать себя радушной и воспитанной хозяйкой? Но вдруг непрошенная мысль едва не спалила самоконтроль к чертям: «А мог ли его звонок быть предумышленным, чтобы спокойно отужинать в компании… хм, друзей, если их можно так называть».

Подобного я стерпеть не могла. Унижать меня за закрытыми дверями спальни — на твоей совести супруг, но перед посторонними — это за гранью. Приготовиться ко сну я не успела, поэтому переодеваться нужды не было. Домашнее тёмно-коричневое платье из тонкой шерсти, приталенное, чуть ниже колена выглядело излишне скромным, но меня никто не предупреждал о приезде гостей. Перед выходом из комнаты, неуверенно сжав ладонью дверную ручку, я ненадолго замерла. Правильно ли я поступала? Интуиция молчала, также как и рассудительность, обернувшись ледяными статуями (зато, как выяснилось, ревнивыми), чутьё заморозилось следом. Ну уж нет, пока я хозяйка в этом доме и законная жена своего мужа трусить глупо. Поэтому решительно открыла дверь и спустилась вниз.

Четверо людей с комфортом разместились в диванной зоне в гостиной. Хорошо, что не у камина. Иначе это был бы новый удар ножом точным попаданием в сердце. После единственной за долгое время близости, доставившей помимо незабываемого удовольствия, самые приятные воспоминания, которые я бережно хранила в раненом, но до сих пор бьющемся сердце, я считала каминную комнату своей личной территорией. Возможно, причина проста и банальна — там Гера ни разу не проявлял жестокости.

— Добрый вечер, — вежливо, без грамма сарказма поприветствовала всех. Тем не менее в первую очередь оценивая внешний вид двух дамочек, сидящих по бокам от Прохора. Девушки мало отличались друг от друга, разве что цветом волос: одна блондинка, вторая рыжая. Обе ярко накрашены, алые губы на пол-лица, которые скорее пугали, чем соблазняли. Но я женщина, может чего-то не понимала. Их одежда, мягко говоря, плохо соответствовала наступившей зиме. Те клочки ткани, которые едва прикрывали женские прелести, держались при помощи святого духа, не иначе. При малейшем движении всё колыхалось и шевелилось. Не знаю, что чувствовали мужчины при взгляде на этих…, хм, хорошо, женщин, но лично мне захотелось выдать каждой по махровому халату, а то ведь замёрзнут бедняжки, простынут ненароком. Дом у нас хорошо отапливался, но я всё равно подмерзала и в зимнее время предпочитала одеваться потеплее, во что-то шерстяное. Удивительно, что две чучундры, извиняюсь, женщины до сих пор не отморозили свои оголённые не по сезону телеса.

— О-о, Мира! Как хорошо, что ты пришла, — пьяно и слащаво протянул Прохор, — а мы отмечаем выгодную сделку, — он просветил меня о причинах сабантуя и вызывающе расхохотался, вызвав на моём лице непроизвольную брезгливую гримасу. Почему я не выносила этого хамоватого типа? Вроде мужик как мужик, ничего особенного. Ко мне особо не лез. Но рядом с ним меня словно озноб продирал, как при опасности. Неприятное чувство и непонятное.