Доброе слово

Он домыл посуду и еще успел прибраться, когда вернулся тесть, перехватил на ходу, что попалось под руку, растянулся на диване с газетой и тут же уснул. Тесть импонировал ему своей добродушной рассудительностью, добрым отношением к людям; конечно, его любили.

Поэтому он не мог понять, как тот терпит поведение «святой козы», он, член партии, почему позволяет отравлять домашнюю атмосферу фантасмагорической чепухой, способствуя тем самым упрочению ханжеской морали. Он не мог примириться с тем, что тот пассивно подчиняется и таким образом потакает злу. Он еще не знал, что это не тактика, а просто апатия, что тесть — просто марионетка в руках жены, марионетка, с которой она делает все, что ей заблагорассудится. А когда, наконец, он понял это, было уже поздно, он сам сделался пешкой в шахматной игре тещи, как тесть, как Павлина.

Последней тирания матери не была в тягость, она приходила домой лишь выспаться, большую часть времени проводя на службе и бог знает где.

Его коллеги по библиотеке, милые пятидесятилетние старушки, замечали, что он изменился, стал молчалив, что ему следовало бы лучше питаться и ходить на прогулки.

Если бы они только знали!

Поворот к лучшему он ощутил, когда Павлина забеременела. На сей раз никакого нарушения цикла не произошло, это была чистая правда, и он должен был выслушивать упреки в том, что не соблюдал осторожность, что ему следовало быть осмотрительнее, как будто дать жизнь новому существу — бог знает какое преступление. Павлина не хотела иметь ребенка, но в конце концов, видимо, по совету матери, со своим положением смирилась.

Спустя некоторое время родился мальчик, которого назвали Павлом.

К обязанностям зятя прибавилась теперь стирка пеленок и глаженье, и он, наверное, и кормил бы сыночка, если бы это было возможно, потому что Павлина не могла или не хотела этого делать. Он не сетовал, с удовольствием выполнял эту работу, его жизнь, наконец, снова обрела смысл, он был горд тем, что способен позаботиться о мальчике, ведь это плоть его плоти. В то время как его жена безмятежно спала, он вставал к сыну ночью, чтобы убедиться, ровно ли тот дышит, не раскрылся ли, а то ведь не долго и простудиться.

Ребенку исполнился год, и чаще всего он произносил слово «папа», но тут за его воспитание принялась бабушка. Павлина снова вернулась на службу, и все вошло в прежнюю колею. Стирка и глаженье так и остались за ним. Только белья стало чуточку меньше.

Двухлетний Павлик выдолбил наизусть «Ангел хранитель мой», а вместо прогулок бабушка стала водить его в костел.

Папа перестал для него существовать.

— Вероятно, вы могли бы научить его и чему-нибудь еще, — спокойно сказал он однажды, хотя внутри у него все клокотало, того гляди, взорвется. — Вот пойдет в садик, дети поднимут его на смех. — Он все еще владел собой.

— Я сама знаю, чему его учить, — отрезала она. — И ни в какой садик он не пойдет!

— Это не вам решать, — отрубил он. — И вообще, — закричал он вдруг, — я сыт по горло вашими молитвами, болтовней о боге, вашими сновиденьями и общением с мертвыми, слышите, с меня уже хватит! Вы отравляете жизнь всем окружающим, не отравляйте ее хотя бы ребенку!

Он замолчал, чувствуя, как кровь бросилась в голову.

Воцарилась тишина. Старуха смотрела на него с изумлением.

— Или вы поймете, или… — добавил он, но это уже вовсе не походило на ультиматум.

— Или? — встрепенулась теща.

— Или мы уйдем от вас, — выпалил он залпом, потому что ничего определенного ему не пришло в голову. — И вы больше не увидите ребенка.

По ее ошеломленному взгляду он понял, что угодил в точку.

— Веноуш, — чуть не плача, обратилась она к мужу, который что-то жевал, просматривая газету, — ты слышишь, Веноуш, он собирается отнять у нас Павлинку. Да брось ты читать, скажи что-нибудь!

Тесть поднял глаза и, покачав головой, произнес примирительно:

— Ну, наверное, все не так уж плохо.

— И это плата за мою доброту, — всхлипывала старуха, — еще и оскорблений дождусь. Я всегда говорила, что нас постигнет несчастье, и вот, пожалуйста. Он бы всех нас хотел извести, сжить со свету, о я, несчастная.

Не в силах больше слушать ее сетований, он повернулся и ушел.

Продолжение последовало вечером, когда вернулась Павлина и выслушала мать.

— Если не попросишь прощения у мамы, ко мне не подходи.

— Боже мой, Павлина, разве ты не понимаешь, что нам лучше жить одним? Да разве мы с тобой до сих пор жили?

— Если не нравится, можешь катиться на все четыре стороны, никто не держит тебя, — повела плечами Павлина.

На следующий день он пошел в жилотдел. Вернулся с бланком для заявления на квартиру. Казалось, Павлина одумалась, потому что они вместе его заполнили. Однако он продолжал пожинать плоды того, что не попросил у матери прощения. Заходя время от времени в жилотдел, он слышал, что квартир нет и что его жилищные условия не так уж плохи.

— Заходите, — приглашали его, — а больше пока мы вам ничего обещать не можем.

Он заходил и не отчаивался, руководствуясь принципом: терпение и труд все перетрут.

Павлина по-прежнему не подпускала его к себе, а теща сразу же уходила, как только он возвращался домой.

Однажды, как раз в день зарплаты, к нему подошла заведующая библиотекой с просьбой, не примет ли он участие в подарке для коллеги М., она уходит на пенсию. Он охотно внес свою долю, а когда часы пробили четыре, как обычно, собрался домой. Но его не отпустили, заставили сесть за праздничный стол, где стояли блюдо с бутербродами и две бутылки шиповникового вина — гордость пани М.

Его коллеги, стремясь придать событию торжественность, возродили добрую старую традицию праздников, и, таким образом, он, волей-неволей, вынужден был остаться. Он не жалел об этом, потому что получше узнал этих добрых людей, и ему было славно среди них.

Он уходил, когда должна была появиться следующая бутылка, а кто-то несмело затянул «Будем петь по кругу…». Он уходил, а сердце его переполняла любовь к любому встречному, он истосковался по дружеским отношениям и ощущал потребность довериться кому-то. Подобное состояние он испытывал только однажды, когда они выпивали по случаю окончания школы, и потом ему было плохо.

По вечернему городу он шел к остановке автобуса, который должен был отвезти его к домику с садом, где его ожидает… Эх…

Кое-где в домах уже зажглись огни, окна жилотдела светились тоже, и это напомнило ему, что сегодня среда, приемный день, а поскольку он был навеселе, то решился зайти туда, ведь нельзя же до бесконечности отказывать, вдруг как раз сегодня ему сообщат что-нибудь приятное. Он вообразил себе торжественную сцену вручения ордеров и т. д.; как он подхватывает Павлину, как переносит ее через порог их нового дома. Не важно, что они уже несколько лет женаты, короче говоря, они все начнут сначала, с самого начала.

— Девушка, вы забыли очки.

И она улыбнется.

— Ну ты и даешь.

Но уже на лестнице вся его решимость улетучилась; ее сменила меланхолия, он чувствовал себя разбитым и хотел было уйти. Но все-таки заставил себя подняться на этаж и встретился с секретаршей, которая уже собиралась домой. Он никогда не обращал на нее внимания, но она помнила его и сказала:

— Куда вы, здесь уже никого нет, ступайте домой, — но, увидев его непонимающий взгляд, добавила: — Правда…

У него не было причин не верить ей, он повернулся, чтобы уйти, она заметила его неуверенность, побледневшее лицо и, видимо, посочувствовала, потому что спросила:

— Вам нехорошо?

И сразу же начала хлопотать, повела к себе, пообещав сварить ему кофе. До него доносились его собственные слова: «Я не могу, мне нельзя, я должен», но он позволил вести себя, впрочем, она жила неподалеку, через минуту он вернется.

В комнате, обставленной со вкусом, было тепло, она помогла ему снять пальто, хотя он и сопротивлялся для виду, поставила воду на плитку. Устроившись в кресле, он не скупился на похвалы, торопливо благодарил ее за любезность, за хлопоты, которые он, несчастный, ей доставляет. Его охватила жалость к самому себе, и он плакался, перескакивая с пятого на десятое, его обволакивала сладостная истома, валила с ног усталость; мечтая растянуться во весь рост, он посматривал на мягкую широкую кровать, а она, будто читая его мысли, сказала, чтобы он устраивался поудобнее, и как бы невзначай начала расстегивать пуговички на его рубашке. Она была так близко от него, что он ощутил ее запах, дразнящий запах чужой женщины затуманил его сознание. А когда она прильнула к нему своим крепким телом и в ее намерениях уже не могло быть никаких сомнений, ои, опомнившись, собрал остатки решимости и разума.