Страница 56 из 68
«Папочка, папочка…» — раздалось у него в ушах, и, право, он мог бы поспорить, что это донеслось из приемника, хотя он отлично знал, что этот инструмент глух к человеческой боли, и голос исходил откуда-то изнутри, из глубин его души, выплеснувших эти слова.
«Папочка, не отбирай у нас радио!»
Эти слова так подействовали на него, что он вновь очутился на тропинке, ведущей к дому, из которого недавно вынес письменный стол, укрепил его на кузове автомобиля, взятого у приятеля, и теперь возвращался в пустую комнату, чтобы захватить с собой несуразный ящик приемника — все те вещи, которые по решению суда были оставлены ему.
За зарослями смородины он заметил фигуру тещи — святой козы, — она полными горстями запихивала в рот клубнику. Вот это как раз для вас, подумал он, клубника, она размножается и растет сама по себе, никаких тебе забот, приходи и рви, сколько хочешь. Не важно, что с каждым годом ягоды, вырождаясь, мельчают и мельчают, главное — их много.
Она притворяется, будто не видит его, но это было бы удивительно, она вышла разведать, приедет ли он вовремя, как написал. Он действительно появился минута в минуту, обнаружив в пустой комнате стол с радиоприемником: они очистили пространство, постаравшись, чтобы бывшая жена и тесть его не встретили.
И ребенок тоже.
Дом стоял тихий, будто заколдованный. Когда он шел к калитке, края приемника больно врезались ему в бок. Еще несколько шагов, и все страдания останутся позади, они правильно сделали, что заперлись где-то, испарились, словно пар из кастрюли; кто знает, обошлось бы все так спокойно, как теперь, или нет. Возможно, они наблюдают за ним сквозь занавеску и радуются тому, как все обернулось.
Внезапно он понял, что думает о сыне, сердце обожгла боль и нежность, ему ужасно захотелось хотя бы взглянуть на него. Он обернулся и заметил, как малыш выскочил из дома и подбежал к нему, едва сдерживая слезы, его четырехлетний Павлик.
Торопливо подыскивая слова, он связывал их в бессвязное целое, чтобы ответить на фразу, которая неминуемо должна была последовать:
— Папочка, не уходи, останься здесь, с нами.
Он предвидел, что прощание будет нелегким, наверное, придется пообещать, что он скоро придет, — приду, вот увидишь, — поцеловать сына в щеку и мгновенно уйти, чтобы никто не увидел навернувшиеся на глаза слезы. Однако пока что он нерешительно топтался на одном месте, а мальчик остановился перед ним, поднял палец вверх и тоненьким голоском попросил:
— Папочка, не забирай у нас радио…
Совершенно ошарашенный, он посмотрел мальчику в глаза, но в них не выражалось ничего определенного, за что можно было бы ухватиться. Значит, тебя подослали, маленький, неплохо придумано, так сыграть на растравленных чувствах сумеет только мастер. Значит, речь вовсе не обо мне, им важно барахло, которое они вынуждены мне отдать, отняв у меня все остальное. И тебя тоже, мой маленький. Нет, плакать мы не станем, правда?
И чтобы укрепить себя в мысли, что в эту постыдную и унизительную минуту он поступает правильно, он еще крепче прижал к себе приемник.
И мальчик понял.
Повернувшись на месте, он бросился обратно и жалобным голоском заверещал:
— Он не хочет мне его отдавать!
Из дверей дома, словно по команде, выскочил ею бывший тесть и устремился к нему на всех парах, грозя кулаком.
— Я убью тебя, негодяй, и не стыдно тебе обкрадывать семью?
Но он даже не дотронулся до него, этот человек, которого зять вначале уважал, потом стал презирать и, наконец, возненавидел. Тесть остановился, пыхтя, испуганно стрелял маленькими глазками, проверяя, не слышали ли его соседи за забором.
А ему сделалось смешно, он хорошо знал эту слабость тестя все замять, скрыть, спрятать концы в воду, чтобы не пострадала репутация семьи. Ну вот теперь — на́, получай, сходи с ума.
Он затворил за собой калитку, та скрипнула, издав знакомый противный звук, он и в машине еще звенел у него в ушах. Но не оглянулся.
Однако ночью он уже перестал чувствовать себя провидцем и героем, сумевшим разгадать хитрость, ему слышался плач мальчика, который не добился своего, грузная фигура тестя, описывая круги, приближалась и наступала, убью тебя, обворовываешь семью, с грядки постепенно пропадали сладкие красные ягоды, которые хищно обрывала рука, движимая собственническим инстинктом, и которые исчезали в утробе ненасытной козы. Теперь он уже мог посмотреть на это, как безучастный зритель, мог позабавиться над представлением, в котором до недавнего времени еще сам участвовал, как актер, и мог порадоваться, что круг замкнулся, занавес опустился, и он вышел из игры.
Вместо этого откуда-то всплыл образ Павлины, интересно, что она сейчас делает, она даже не показалась, и им овладело болезненное желание, тоска по ее объятиям, в которых он чувствовал себя так уверенно, ибо считал, что прекрасны могут быть только ласки, согретые любовью. Но хотя любовь давно прошла, осталась ревность, его терзала мысль, что Павлину обнимает кто-то другой, кому жизнь более удалась, в то время как у него все непоправимо испорчено.
Павлина!.. Совсем еще недавно — его жена…
Стоп! И кинолента остановилась, ладонь, полная красной клубники, замерла на полпути между ртом и землей, поднятый кулак, в театральном жесте угрозы подпирающий небеса, и плач мальчика, оборвавшийся, как полет бабочки.
Стоп! Кто-то дал обратный ход, мозг мгновенно подключился и заработал, напоминая ему, что пора взвалить себе на плечи бремя страданий и заново пройти прежний путь, с некоторыми остановками.
В который уже раз?
Впервые он увидел ее в парке, где-то в середине лета, она возвращалась с пляжа, кончики ее коротких волос слиплись от воды. Она упрямо трясла головой, наверное, ей казалось, что пряди сохнут слишком медленно, села на скамейку, подставив тонкую шейку солнцу. Он потянулся к ней, словно пчела к пестрому великолепию цветка, как бы случайно подсел поближе, предварительно спросив, не занято ли.
— Пожалуйста, — ответила она равнодушно и отодвинулась на самый краешек скамейки, видно, для того, чтобы ему хватило места.
— Не беспокойтесь, — добавил он, извиняясь, и сел точно посередине.
Немного погодя она поднялась и, как это часто случается, забыла на сиденье солнечные очки. Он смотрел то на очки, то на нее, пока она не превратилась в маленькую точку. Тогда он кинулся за ней следом, ведь ему важно было показать, что ради нее он самоотверженно преодолел такое расстояние!
— Девушка, — несколько раз окликнул он ее, приблизившись, — девушка, вот, вы забыли очки.
И подал ей их на вытянутой ладони.
Она посмотрела на его сморщившееся лицо, наверное, он выглядел ужасно смешно, потому что она рассмеялась.
— Ну ты и даешь…
А он ответил, что привык бегать.
Все было, как в сказке.
Через три месяца они поженились, после того как она совсем прозаически заявила, что попалась. Перед этим они несколько раз ласкались в лесу в малиннике, на высохшей шуршащей траве, и мимо них проплывала вселенная. Мгновенье, когда она впервые отдалась ему, он увековечил в нескольких стихотворениях, где воспел ее пшеничные волосы, горячие губы и нетерпеливое лоно. Слово «нетерпеливое» он несколько раз зачеркивал и, наконец, оставил; для него это было мгновенье наивысшего блаженства, так далеко у него еще ни с одной женщиной не заходило. Что касается двух девушек, с которыми он был знаком до нее, то они не в счет, впрочем, ничего между ними и не было, одну он дважды пригласил в кино, вторая не пришла уже на следующее свидание. Да и вообще они показались ему пустышками, они изумлялись, когда он говорил им о любви, прочитанной в книгах, о своей работе в библиотеке, о Ливии и Таците, о том, что обожает Овидия, а также Томана[5] и Шрамека[6]: «…на тихой тропинке, в лугах, ожидаю тебя, будет тебе хорошо, в объятьях моих познаешь и ты небеса…»
5
Карел Томан (Антонин Бернашек) (1877—1946) — чешский поэт, тяготевший к интимной лирике.
6
Франя Шрамек (1877—1952) — чешский поэт, автор многих лирических стихотворений (А. М.).