Выздоровление господина К.

Владислав Март

Выздоровление господина К.

Как прекрасно слыть господином К. Рано узнать о своей тяжёлой болезни. Рано осознать вклад этой болезни во все нюансы будущей жизни. Отныне господин К. не должен доказывать родителям свою амбициозность, друзьям свою многолетнюю преданность, девушкам – заманчивость оказаться их супругом. Господин К. свободен. Горестный недуг, иного от депрессии преждевременно сведущий в почву, его, К., разоковил и вспорхнул. Ведь если вся предстоящая смена дней и ночей является пыткой и не позволит реализоваться как биологическому существу с потомками, как строителю нового общества, как чтителю традиции и преумножителю деяний отцов, то вся эта укороченная череда дней предназначена ему для другого. Оставшись ненужным никому, бесперспективным тупиком, напрасной инвестицией, можно наконец-то заняться тем, чем хочешь. Радость на лице господина К. теперь не покинет его. Все окружающие будут считать его свечение симптомом болезни, иррадиацией смерти, а это, это будет искрящаяся внутренняя сила никомуничегонедолжности умноженная на свободностьтворитьсамому. Господин К. очень быстро понял, как ему повезло. Как прекрасно быть смертельно больным, притом летальность эта не быстра. Красота жить и делать, что позволяешь себе сам вопреки планам Старших и расписанию обязательных праздников. Господин К. стал человеком, которому удастся прожить как хочет он, игнорируя любые нормы и запреты. Ему всё сойдёт с рук, поскольку он списан со счетов, вычеркнут из записных книжек и тяжёлым вздохом родных заведомо похоронен по минимальному тарифу. Свободный господин К., так отличный от своих здоровых сверстников, выбрал путь творчества, способом жить как ему угодно. Он будет наслаждаться созданием нового. Он оставит после себя белиберду обрезков и шелушек, в которых будет копаться провинившийся аспирант-филолог.

Господин К., вторая его итерация, появился на свет зимой и до её конца станет ваятелем только того, что захочется ему. Он нацарапает всё, что недолжно произноситься вслух, всё чудовищное недосказанное о мире вокруг. А потом, после, будет та самая, врасплох застающая минута о конце которой он никогда не узнает. Появился господин К. на свет не совсем нынешней зимой. Вернее, зимой, конечно, но отнюдь не прошлой. Заболел он несколько месяцев назад будучи взрослой персоной о паспорте и аттестате, с понятиями о правде и вымысле, воспитанный чудовищами и впитавший от них всю чудовищную культуру их прапредков. То есть можно сказать, что господин К. родился дважды. Из чрева матери-чудовища как комок массы в первый раз. И из чудовищного диагноза, переведшего его за черту во второй. Оба события пришлись на зиму, что не является символом или судьбой. Родиться здоровым зимой и смертельно заболеть позже другой зимой, это так понятно. Не ахти какая лотерея. Господин К. по первому рождению звался господин Й. Однако заболев неизлечимой освободимостью, он полагал очевидно разумным сменить имя. Следующей буквой в алфавите чудовищ стояла К. Господин Й. поменял имя на К. указав себе и всем, что это следующий этап жизни, новый уровень. Приятно ему было осознавать также, что будучи господином К. с изморным недугом, он является второй итерацией господина К. Нельзя отрицать, что то было одной из причин перемены имени. Первый уже благополучно пожил, творил и умер. У него получилось. Он смог оставить шелушки-фарлушки, потратив свои лимитированные лета в бездумном творчестве в стороне от мировых событий. Это позволило ему сделать освобождающая от обязанностей жить в обществе болезнь. Значит и у (второго) господина К. всё получится не менее легко. То, что его смогут спутать с первым, не беспокоило персоналию. Господин К. (второй) отделён был от первоисточника временем и расстоянием, а также малограмотностью чудовищ, что, вероятно, даже не знали об этом новом совпадении. В их неглубоко вспаханной бороздами коре, Вена была всего лишь антонимом артерии, а Прага – тортом. Иного чудовища просто не знали, отгороженные зеркалом от мира. Зеркалом, а не стеклом, как они по правде сказать полагали. Преграда эта не показывала прозрачно, что там за ней хорошего, а отражала дурноту стороны смотрящего. По этой ошибке, неумению распознать стекло и зеркало, чудовища полагали, что жизнь за границей отвратительна и не стремились её изучать. Германский язык (первого) К. также совершенно был им незнаком, поскольку давно уже считался мёртвым в той стороне где получил диагноз герой рассказа. Языком чёрно-белых фильмов о войне и седых металлических руин брошенных автомобилей вдоль окуркованных дорог второстепенного значения был германский. Не более. Прочесть записки первого К. окружающие чудовища не могли из-за невладения языком и отсутствия переводов книг. Достаточно сказать, что и сам К. знал о существовании прототипа случайно, будучи однажды не в своей аудитории и услышав факультативное занятие на ныне закрытой кафедре. Можно было начинать творить на местном языке, претендуя на оригинальность и имени автора, и самой идеи записывать. Так что всё было на стороне господина К. От знания окружающими местного алфавита до их незнания неместной истории.

Перед тем как начать творить К. пришлось посетить доктора ещё раз. Первичный диагноз был не столько уточнён, сколько разложен для господина-пациента на стадии. Ему объяснили, что всего будет их четыре. Словно число стёкол в оправе господина-доктора. В первой фазе влияние патологии скажется более на мобильности К. Он не сможет перемещаться ни в какой плоскости без тщательной подготовки, будет уставать, страдать, именно дорога станет приносить наибольшую боль. Вернее, отсутствие возможности дорогу познать, предпринять движение. Во второй фазе заболевание принесёт страдание внутренним органам. Следует ожидать худобы, бледности, износа, общей обвисшести и одряхления. Тело потеряет аппетит и многие привычные функции. Третьей фазой придёт потеря или сильное ухудшение зрения и слуха, что изолирует господина К. от окружающих в большой степени. Конечной фазой придёт ограничение рассудка вплоть до полного его паралича, остановки мыслеформирования. Эта стадия обычно кратковременная и пациент её не замечает. В общем, конец можно считать определённым после того как ухудшится зрение и слух. Доктор уточнил какие лекарства будут подключаться на каждой стадии и выписал заранее рецепт на костыли и сидячую каталку, как залог гарантий медицинской помощи в фазе ограничения мобильности. К. сложил рецепт пополам и укрыл его в кожаную обложку паспорта. Выйдя от врача вдохновлённым, заболевание началось, а значит и свобода, и творчество, пациент скорым шагом удалился от выкрашенных оптимистичным серым-2 стен поликлинического вместилища медицины.

С творчеством было определено скоро. Господин К. избрал прозу. Начались его собственные похожие на всех предыдущих авторов и непохожие ни на кого попытки записать важное. Коротко и понятно. С уважением к читателю, избегая словопада и украшения предложений изысканными цитатами давно умерших чудовищ или аналогиями понятными только коллекционеру, выходящему от букиниста с тихо-трепетной улыбкой вора бесценной реликвии. К. начал писать одновременно серию статей о главных проблемах чудовищности, о том, о чём непринято было высказываться в среде по самым разнородным причинам, что теперь ему, смертельно больному господину К. дозволено ввиду краткости отпущенной бременем праздности. Он торопился проснуться и не спешил отходить ко сну, посвящая всё время электричности запискам. Время солнечности зимой кратко и ненадёжно, потому автор записок перестал рассчитывать на помощь внешнего светила, опираясь исключительно на мощь ватт. Ещё в пути от доктора домой, где ждали его расстроенные родители, К. записал на обратной стороне рецепта первые слова: «Нож сломается о буханку хлеба…». И далее, чем скорее были его шаги, тем больше кратких и понятных утверждений записывал новоиспечённый автор.

В уюте стола и стула, в роскоши потолка выше чудовищного роста, с готовой едой, господин К. посвящал свой короткий век созиданию. Для финальных вариантов записей он выбрал толстые чистые тетради, оставшиеся от посещения лекций в университете. Просто тетрадей было так много, что ему не хватило университета исписать их все. Они лежали, ожидая собственных детей господина К., и их университетов, однако, как понятно из заключения врача, тетради теперь следовало употребить по-иному. Страница за страницей покрывались однозначными и важными словами. Без намёков и осуждений, без критики всей предшествовавшей этим записям литературы, К. вёл авторучку слева направо, оставляя колдовство повторяющихся вздрагиваний синей линии. Это было как ЭКГ, что сделал ему врач. Известное врачу-одному значение линии завораживало. Какому малому числу посвящённых была понятна ЭКГ? Она не могла бы сыграть никакой заметной роли, последствия после. В отличие от рукописи, начавшейся незамедлительно по окончании последнего визита к доктору. Синие волны господина К., будут доступны всем, его тетради не для видимости научных процедур. Они лишь первое место, где прочтут эти слова, из многих многих будущих печатных страниц. Разумеется, слава найдёт господина К. после четвёртой фазы болезни, после смерти, после ещё какого-то периода осмысления изложенного потомками чудовищ. Период всё же должен быть короче, чем время разложения бумаги, но после, после того как слова настоятся и придёт читатель. Когда, как записал во второй вечер К.: «Деревья перестанут шататься и утихнет ветер. Спирт отрезвит пьющего. Радуга взойдёт над сугробами. Вращающаяся пластинка заточит иглу…». Заболев и обретя свободу до скорой гибели не быть должным обществу ни труда, ни повинности, господин К. стал отличаться от своей чудовищной сути. Текст ли, диагноз, меняли его руку, образ мысли, позу и распоряжение временем. Меняли так сильно, что ему начало казаться, а через неделю и определённо он стал уверен, что он не чудовище. Это было так мило, что даже смешно. Раскрепощение творчеством достигло высоты, с которой он увидел себя другим существом, только по случаю рождённым среди чудовищ. Слово запустило катушку перемен и всякий день, разный час, минута с авторучкой, выписывала из господина К. по букве новое существо. Это наблюдение вскоре привело к записи в тетради внизу шестнадцатой страницы: «Среди чудовищ родится человек». Только лишь небольшое зеркало да отражение в ночном окне возвращали К. к факту о его бородавости, клыкастости и чешуйчатости, вводили в парадокс несоответствия с внутренним К-ощущением.