Страница 2 из 5
– Николка и Ванька с третьего двора… и еще трое с коровами остались… Сами справятся. А меня дед к себе звал, – пояснил сын, уткнувшись чуть не носом в сухую землю, пытаясь отдышаться.
– Зачем звал?
– Не знаю. Звал и всё, – развёл руками Пашка.
– Ну, раз звал, – протянул я, развернулся и продолжил путь. Сын поспешил за мной. И пока шли, он всё не переставая болтал то о чьей-то сбежавшей корове, то о пойманных щуках в реке, то о густом орешнике, который нашёл в лесу. Но когда, протопав полсела, вышли к небольшому дому церковного дьякона – моего отца, Пашка резко смолк. Я оглянулся. Он шел за мной молчаливый, задумчивый и красный, как кумач. Я посмотрел вперёд, ожидая увидеть нечто удивительное, что могло смутить моего бравого пацана. Да только, кроме отчего дома, ничего не увидел. На крыльце стоял отец в черной рясе и хмуро смотрел на меня.
Отчий дом был как раз посреди села. И этот старый, но крепкий домишко был точно пограничный столб между нижней бывшей зажиточной частью и верхней, нашей стороной, той, что попроще. Их дворы, что ближе к церкви и впрямь были шире, а дома просторней. Да только за последние пять лет всё изменилось. Теперь все были равны… перед продразвёрсткой. И вот, подходя к отцовскому дому, я, наконец, заметил Алексея Фроловича. Рядом с ним стояла его дочка. Ровесница моему старшему сыну. Как звать её, уже и не припомню. Редко я общаюсь с людьми из нижней части деревни. А потому стало интересно, что привело ко мне пекаря. Подойдя к нему, я поздоровался и для проформы, всё же поинтересовался:
– Ко мне? По делу, чай?
– Да, пошушкаться бы, – попросил Алексей Фролович. Он был коренастый мужик, с темной копной волос, упрятанных под добротный картуз. Всегда в светлой рубахе и жилетке. Даже в жару носил эту свою жилетку. А плотные штаны были заправлены в начищенные до блеска сапоги. Я глянул на отца. Тот хмуро смотрел в даль. Проигнорировав надвигающуюся головомойку, я кивнул Алексею Фроловичу, мол, отойдём-ка в сторонку, и направился в сторону бани. Там и тенёк был, и лишних ушей не было. За короткий период, пока я возглавлял наше село, никто из нижнего села еще ни разу не приходил ко мне ни пошушукаться, ни открыто поговорить. Потому стало до невозможности любопытно, о чём пойдёт у нас с пекарем разговор.
Остановившись в тени сруба, служившего отцу баней, мы, опять же для проформы, умно помолчали, потом обсудили засушливую погоду. И только после всех преферансов, Алексей Фролович заговорил:
– В Моршанске сказывают, что со стороны Кирсанова партизаны по лесам идут. То ли к Моршанску, то ли в сторону Пензы, шут их поймёт. Да только в Вяжлях бронепоезд с армией встал. Вот и пора задуматься, – и замолчал.
– О чём? – уточнил я.
– И те и те захотят поживиться собранными нами запасами, – прошипел пекарь.
– Так запасы как раз для одних из них, – и я перешел на шёпот.
– Не дури, Прокофий Петрович. Говорят, что отряды продразвёрстки забирают всё, что могут унести.
Я еще не мог понять куда клонит односельчанин, но тема эта мне уже не нравилась.
– Они буйствуют в тех сёлах, где живут семьи повстанцев. А мы – мирные. У нас ни один двор не замечен в партизанщине. Так что, не волнуйся, всё пройдёт, как обычно. А партизаны далеко, не успеют добраться до нас.
Пекарь прищурился. Видать, также не решался откровенно со мной говорить. Откровенность нынче штука дорогая. За неё и жизнью можно расплатиться. Я уже хотел раскланяться, да только по глазам Алексея Фроловича понял, что вот сейчас и выложит, что хотел сказать.
– В городе зерно не станут искать. У меня в пекарне можно спрятать все излишки. Ведь скоро холода наступят, а отряды и партизаны не отступятся. Всех не прокормим, но о себе нельзя забывать. У меня в пекарне всегда есть мука. Всегда есть хлеб. Городские, армейские это знают. И все хотят хлебушка к столу. Никто не полезет пекарню громить. Подумай, голова, – быстро, шёпотом произнёс пекарь и огляделся, боясь, как бы нас не то что подслушали, а даже вместе стоящими и шушукающимися увидели. Я тоже огляделся. Потом уставился на пекаря и стал соображать. Из всех зажиточных, Алексей Фролович был честным мужиком. Ему, пожалуй, можно было доверить избытки зерна. Да только…
– Я же не один это буду решать. Пока пройду по всем домам, да уговорю их… Так и шептаться начнут. Ты что, не знаешь баб? А некоторые мужики и похлеще баб будут. И тогда твоей пекарне конец придёт.
– А ты собери излишки как для отрядов. Они сами ничего и не поймут. Повозмущаются, потом спасибо тебе скажут. Если что, то я завтра утром в Моршанск направляюсь. Могу взять в свою телегу мешок другой, – предложил Алексей Фролович.
– А не боишься зерно везти по нашим-то дорогам? Опасно, – засомневался я.
Пекарь подмигнул мне:
– Так я же не один еду, – и, откланявшись, пошёл за дочкой, которая уже маячила в сторонке.
Когда я подошел к дому, отец сидел на скамейке у крыльца и спокойным голосом поправлял Пашку:
– Внимательно читай. Не «в третьем», а «в третичном».
Павел с видом мученика, (прямо как я в детстве), сидел рядом с дедом и читал учёную книгу по Земле. Откуда она была у моего отца, так и осталось для меня тайной. Но по ней, не по псалтырю, я научился читать.
– В тре-тич-ном периоде появляется новое семейство… – довольно бегло читал мой старший сын.
– А ты лучше меня справляешься, – прервал я урок.
– Поговорили? – поинтересовался отец. Пашка, точно понял, что мучения на сегодня закончились, аккуратно закрыл книгу и также аккуратно вклинился в разговор взрослых:
– Деда, я могу идти?
– Мало почитал. И страницы не будет, – посерчал дед.
– Так я завтра нагоню, пообещал сообразительный парень. Вот как чует, что деду надо со мной поговорить. Знает, когда сбегать с урока можно.
– Ну, тогда до завтра, – разрешил дед и уставился на меня.
Пашка вскочил и вбежал в дом, чтобы положить книгу на место. Я же занял его место. Хорошее, удобное место: во все стороны просматривалось наше немалое село. Надо было войти в дом, взять схороненные у отца записи по сельчанам и сборам урожая. Да вставать не хотелось. На дереве, что раскинуло свои кручёные ветви рядом с домом, пели да чирикали песни птицы. Благодать! Я сидел на скамейке подле отца, слушал трели и наблюдал. С этого места прекрасно были видны удаляющиеся фигуры пекаря и его дочки. Они шли неспешно по светлой пыльной дороге, раскланиваясь и переговариваясь с соседями. Тут дверь дома с шумом отворилась и по ступеням крыльца скатился мой старший, вроде бы умный парень. Он махнул нам рукой и помчался вслед за уходящим пекарем.
– А ну, стой! – гаркнул я так, что птицы на дереве притихли. Сын остановился, подняв облако пыли, – Пастбище в другой стороне!
Пашка тяжко вздохнул, и поплёлся в указанном ему направлении.
– Нет, ну ты посмотри на него! – посетовал я, когда убедился, что коровы сегодня точно не разбегутся, – Пятнадцать лет уже, а всё ещё как дитя малое! Книгу-то твою, Пашка хоть до середины освоил?
– Поумней тебя будет, – ответил отец. Он облокотился о стену дома и сидел с закрытыми глазами, точно спал. Совсем состарился за эти последние годы. Волос и в голове и в бороде поседел, морщины избороздили всё его худощавое лицо.
– Я всё хочу спросить, а почему не закон божий? Почему эта книга?
– Неисповедимы пути господни, – послышалось в ответ.
– А книга откуда? Сколько себя помню, столько и эту книгу… Может быть, тебе стоило стать этим… учёным по земле? – допытывался я.
– Геологом, – поправил меня отец, – Кому-то Господом предназначено стать геологом, а кому-то – дьяконом. Неисповедимы пути Его.
И замолчал. Я уж подумал, что гроза прошла мимо, но не тут-то было.
– Негодин к тебе зачем приходил? – вдруг спросил отец.
Началось.
– Политическую обстановку объяснил, – покривил душой я.
Отец усмехнулся.
– Ну-ну. Только ты не иди у него на поводу. Он, хоть и хороший мужик, да только времена нынче нехорошие. Ты, слава богу, не коммунист, но очень сильно рискуешь, что взялся за работу головы села. А у тебя дети.