Пережитки большой войны

Как только вы оказываетесь на поле боя, убийство может, по сути, превратиться в самооборону: не убьешь сам – будешь убит. Кроме того, если сдача в плен означает смерть, то солдаты пойдут в бой просто потому, что у них есть единственная альтернатива: рассчитывать на какую-то вероятность выжить. Именно это было особенно характерно для сражений между немецкими и советскими солдатами во время Второй мировой войны[21].

Хотя полностью полагаться на принуждение при формировании ведущих боевые действия сил неразумно[22], соблазн дезертировать при первой же возможности, конечно, столь же велик, как и уклонение от участия в бою всякий раз, когда это может сойти с рук.

В определенных условиях люди, похоже, обладают значительным потенциалом к совершению насилия, даже если не видят в этом радости или выгоды, причем, даже будучи абсолютно трезвыми и без особого принуждения. Для создания таких условий важны различные техники подготовки и развитие лидерских качеств, которые воздействуют на естественную склонность многих людей следовать за авторитетом[23].

Традиционно жестокость военной подготовки помогала настроить потенциальных бойцов на соответствующий лад и развить в них боевые навыки. В то же время отметим почти полный отказ от такого подхода в армии США, где сержантам-инструкторам запретили использовать бранную лексику: в итоге это вроде бы не привело к снижению боевого потенциала солдат. А в российской армии жестокость, по-прежнему весьма распространенная при подготовке солдат, не способствовала появлению вымуштрованных и преданных бойцов. В целом же боеспособность, скорее всего, увеличивается, когда у тех, кто участвует в боевых действиях, в должных пропорциях присутствуют страх, любовь и/или уважение к командирам[24].

Существенный вклад в исследования этого феномена внесли эксперименты Стэнли Милгрэма, помещавшего обычных людей в ситуации, когда им по требованию ведущего приходилось применять к другим людям некие устройства, которые казались им электрошокерами. Милгрэм установил, что существенная доля людей с «электрошокерами» была готова выполнять распоряжения ведущего, даже когда человек, подвергавшийся «удару тока» (на самом деле это была подсадная утка), инсценировал сильную боль и кричал, чтобы его отпустили[25].

Способность причинять насилие может увеличиваться, если участники боевых действий убеждены, что воевать – их долг, а на кону в сражении стоят такие важные вещи, как честь и слава. Подобные мотивы, например, в значительной степени наблюдались среди немецких и японских солдат во время Второй мировой войны, а также среди участников Гражданской войны в США. Зачастую рука об руку с феноменом чести следует представление о том, что сдаться в плен – это огромный позор и унижение. Именно оно было особенно характерно для японских бойцов во время Второй мировой войны, которые, как правило, умирали или совершали самоубийство, но не сдавались[26].

Исследования мотивов участия в сражении в целом показывают, что наиболее надежным качеством, вдохновляющим людей подвергать себя смертельной опасности в бою, оказывается то явление, которое именуется верностью малой группе, сплоченностью подразделения, солидарностью первичной группы, узами мужского товарищества или взаимовыручкой[27]. Один солдат XV века говорил об этом так: «Сколько радости приносит пребывание на войне!.. Великое сладостное ощущение преданности и сострадания переполняет сердце, когда ты видишь, как твой товарищ столь доблестно бросается выполнять и доводить до конца приказ нашего Создателя. Именно в этот момент вы готовы следовать за ним, чтобы жить или умереть вместе с ним, но во имя любви не бросить его. А это рождает такое наслаждение, что всякому, кто его не испытывал, неуместно говорить о том, что есть блаженство». Один солдат, воевавший во время Гражданской войны в США на стороне конфедератов, писал об «ощущении любви – крепкой привязанности к тем, кто вместе с тобой прошел через опасности, – такое вы больше не почувствуете ни к кому и ни в каких других обстоятельствах». Другой американский солдат, участник Второй мировой войны, несколько более прозаично говорил, что «потребовалось пройти чуть ли не всю войну, прежде я чем понял, за что сражаюсь. Я сражался за других парней. За тех, кто служит с тобой, за парней из твоей роты, но главное – за свой взвод»[28].

Как утверждает Бройлз, «самыми стойкими военными переживаниями» являются «товарищество» и «братская любовь» – некий «утопический опыт», в котором «индивидуальные достоинства и преимущества – ничто, а коллектив – всё». А вот какое предположение делает Джесси Грей в своих наблюдениях о «наслаждении товариществом»: «Должно быть, существует сходство между этой готовностью солдат-товарищей к самопожертвованию и готовностью святых умереть за веру». А Кристофер Браунинг отмечает, что ключевым мотивом для многих служащих германской полиции, которые совершали массовые убийства евреев в Польше, было ощущение, что они подведут своих товарищей, отказавшись от «грязной работы»[29].

Военные действия действительно стали столь эффективными и смертоносными именно благодаря открытию того, что любовь – любовь к тому, кто сражается рядом с тобой, к товарищам по оружию – может вдохновлять людей сражаться и умирать в бою. Судя по приведенному выше высказыванию солдата XV века, эта основополагающая мысль время от времени возникала и в прошлом, причем зачастую изобретательно использовалась, например, когда во время Гражданской войны в США давались распоряжения формировать боевые подразделения из земляков, что усиливало эффект боевого товарищества. Однако явное, официальное и сознательное признание и оценка этой составляющей войны, похоже, произошли относительно недавно – фактически лишь во время и после Второй мировой войны[30]. Таким образом, значимость рассматриваемого фактора, вероятно, не была самоочевидной, однако оказалась очень важной для развития организованных вооруженных сил: в значительной степени все, что вам нужно для войны, – это именно любовь[31].

Результаты большинства исследований показывают, что идеология и отвлеченные верования не входят в число наиболее убедительных мотивов для участия в войне, в особенности в долгосрочной перспективе и непосредственно в бою[32]. Например, обратимся к такому рассуждению сержанта армии США Кени Томаса о сражении, в котором он участвовал: «Я любил Кейси. Знаете, я слышал, как его отец спрашивал: „Его смерть была напрасной?“ Кейси умер за то, что я считаю важным: за чувство долга и того парня, с которым ты стоишь плечом к плечу… Но если вы считаете, что кто-то погиб там напрасно, значит, вы обесцениваете то, за что мы сражаемся, и все, во что мы верим»[33]. Исходя из этого свидетельства, чувство долга и боевые товарищи и есть «то, за что мы сражаемся» и «то, во что мы верим».

Тем не менее некоторые участники боевых действий действительно сражаются и погибают во имя идей, идеалов и убеждений в привычном смысле этих понятий[34]. Все это работает максимально эффективно в тех случаях, если солдаты проникнуты определенной долей доверчивости – в этом, вероятно, и заключается одна из причин, почему в армиях обычно предпочитают комплектовать ряды юношами, а не зрелыми мужчинами[35].

21

McPherson 1997, 73; Shils and Janowitz 1948, 300–301, 309–310. Во многих примитивных войнах было принято не брать пленных, см. Keeley 1996, 83–86.

22

Shils and Janowitz 1948, 285.

23

McPherson 1997, 53.

24

Shils and Janowitz 1948, 297–299. О жестокости в российской армии см. Atkinson and Lee 1990; Williams 1999; Lieven 1998, 198, 290–293.

25

Милгрэм и другие исследователи видели проявление закономерностей, выявленных в ходе этих экспериментов, в таком эпизоде, как массовое убийство в Сонгми во время Вьетнамской войны, и в нацистских лагерях смерти во время Второй мировой войны (Milgram 1975, chap. 15; Kelman and Hamilton 1989; Staub 1989; Katz 1993). Второй из этих сюжетов рассмотрел Кристофер Браунинг, представив сенсационное исследование, посвященное тому, как значительное большинство обычных немецких полицейских непосредственно участвовали в уничтожении мирного еврейского населения, даже несмотря на то, что имели полное право отказаться от этой задачи, а многие из них явно считали ее отвратительной и ужасающей. Среди объяснений подобных действий, предложенных Браунингом, указываются подчинение авторитету и принуждение к конформному поведению в условиях войны и идеологического расизма (Browning 1998, chap. 18). Различные примеры воспроизведения и экстраполяции результатов работы Милгрэма см. в: Blass 2000.

26

О Второй мировой войне см. Shils and Janowitz 1948, 292–297; см. также Kellett 1982, 327–328. О Гражданской войне в США см. McPherson 1997, 22–29. О стыде и унижении см. Edgerton 1992, 186–187.

27

Keegan 1987, 197; Dyer 1985, chap. 5; McPherson 1997, chap. 6; Guilmartin 1997, 37–40; Hauser 1980, 188–195; Shils and Janowitz 1948, 283–288; Holmes 1985, 270–359; Grinker and Spiegel 1945, 25; Hedges 2002, 38, 40. См. также Smith 1949; Bourke 1999, chap. 5; Kellett 1982, chap. 18; Valentino 2004. Более общее рассмотрение данного процесса см. в: Sherif et al. 1961; Tajfel 1982.

28

Высказывание солдата XV века приводится в: Vale 1981, 30; см. также Parker 1997, 174. О конфедератах см. McPherson 1997, 87. Высказывание ветерана Второй мировой приведено в: Fussell 1989, 140.

29

Broyles 1984, 58; Gray 1959, 47; Browning 1998, 184–185.

30

McPherson 1997, 86; Keegan 1987, 197; Kellett 1982, 41, 320.

31

Ироничная аллюзия на один из главных гимнов пацифистского движения времен Вьетнамской войны – песню All You Need Is Love группы The Beatles. – Прим. ред.

32

Shils and Janowitz 1948, 284, 300, 302–303, 309; Fussell 1989, chap. 10; Desch 1993–1994; Browning 1998, 177–184; Kellett 1982, chap. 12.

33

«Ambush in Mogadishu», Frontline, PBS, August 29, 1998, а также November 1, 2001.

34

McPherson 1997, chap. 2.

35

По словам Пола Фасселла, «в атаку пойдут только молодые, атлетичные, легковерные и опирающиеся на ту или иную разновидность товарищества люди» (Fussell 1989, 4). Об этом же говорится в работе Эдварда Шилза и Морриса Яновица: когда люди «попадают в сугубо мужское общество военной части, где отсутствуют такие элементы гражданского общества, как контроль со стороны взрослых и различные удовольствия, они склонны к возвращению в подростковое состояние. Демонстрация „твердости“ и жесткости, почитаемых солдатами за достоинство, оказывается реакцией на это новое появление подросткового страха проявить слабость» (Shils and Janowitz 1984, 293–294).