Страница 26 из 58
— Хорошо помахались, — улыбнулся на радостях Слон и слизнул с губ кровь.
— И не говори, — согласился Кран. — Как в былые времена!..
Он разжал кулак и вновь поглядел на монетки, сделанные другом.
— Красивые… Хоть и не советские!
— Так ты что ж, всю драку с ними?
— Ну…
— Значит, ты и победил…
— Конечно, я. Я всегда здоровее тебя был!
— Только с головой не повезло!
— Но-но!
Они еще долго так лежали, плавя разогретыми телами снег, счастливые от ощущения какого-то могучего родства, соединяющего их души. Обычно несентиментальному Крану непременно хотелось защитить друга от любых невзгод, а потому он вновь заговорил о монетах.
— Пропадешь!.. Забудь об этом баловстве!
— Это не баловство, это — творчество. Знаешь, что такое творчество?
— Не ты один такой умный!.. Знаю лучше тебя!.. Я, между прочим, тоже творческий человек! Только у нашей Родины такой профессии нет!.. Пока…
— Какой такой профессии? — удивился Слон.
— Я в рекламный бизнес хочу!
— Куда хочешь?
И тут Крана словно прорвало. Он понес для ушей Слона такую белиберду, что фальшивомонетчику показалось, что в драке он отбил другу мозг. Кран быстро-быстро рассказывал про фокусную группу, про промоушен, про мерчандайзинг, и как он мог бы сочинять слоганы… При этом его глаза, глаза Савелия Крамарова, горели огнем невероятной страсти, как будто он объяснялся в любви актрисе Сильвии Кристел из фильма «Эммануэль».
Слон слушал друга и впервые видел его таким.
Оказалось, что их объединяет не только детская дружба, родство души, чужой город, но и нечто большее. Их объединяет истинное желание творчества. Реализация не тела, а духа и души. А эта штука куда сильнее, чем коньяк с шампанским!
Почти полночи Слон слушал рассказы друга про рекламу, про Драйзера, который вдохновил Крана, влил в него, как в бутылку из-под портвейна, жажду творить, а потом, когда уже нечего было подкладывать в костер, когда был сожжен весь мусор, который мог гореть, они стали прощаться.
— Пойдем ко мне? — в последний раз предложил Кран. Он предложил это с такой нежностью, почти как мужчина женщине.
— Я здесь…
— Ну, дружила, если что… Ты знаешь, где меня искать!..
— И ты знаешь…
— Береги себя!
— И ты…
После этой встречи они не виделись несколько лет.
Кран продолжал делать бабки ящиками, но уже не складывал их в шкаф гостиницы «Украина», а вкладывал рубли в золотые изделия, предпочтительно хорошего качества, с камнями. Переплачивал втрое, а когда Вано предложил американские доллары, без колебаний согласился.
Через год Кран стал владельцем состояния в полтора миллиона американских долларов. Их он не держал в шкафу, стал умнее. Раз в неделю он свозил наменянные доллары в одну маленькую подмосковную деревню, где прикупил у местного алкаша Петрова почти рухнувший дом, в котором разрешил Петрову проживать до смерти, добивая самогоном свою печень. Валюту Кран закопал темной ночью в запущенном огороде, уложив состояние в полиэтиленовый мешок, затем мешок — в банный чугунный чан…
А потом Крана взяли менты.
Били месяц, сделав из его могучего тела синее с багровыми отливами нечто. Он не мог говорить, не мог сглотнугь даже размоченный в воде хлеб, а когда отливал с кровью в парашу, то его глаза вываливались прочь из орбит.
— В три раза больнее, чем при триппере, — объяснял он, стараясь улыбаться.
— Где? — спрашивали опытные следаки. — Кто главный?
Кран молчал, и его вновь валили с ног и били, как будто он был тренировочной куклой…
— Где деньги?.. Имя главного!..
Кран понимал, вякни он хоть слово единое — и ему, его жизни наступит конец, все мечты канут в Лету. За валюту, докопайся они до нее, навесят десятку, плюс хищение в особо… В тюрьме он часто вспоминал, как предостерегал Слона от глупостей, морду бил за глупость, а сейчас самому могли запросто вышку определить…
Потом на него давили, предостерегая, что с матерью может случиться внезапный инфаркт. «Ты отдай главного!»; даже имя Вано им было известно, но сдать вора было равносильно скорой и мучительной смерти.
Допытывались, как перстень к нему попал с пятикаратным бриллиантом, который принадлежал некоему Гаджи, который исчез полтора года назад и считается без вести пропавшим поныне.
Кран понимал, что Гаджи мочканули, не с живого же палец срезали… Молчал, молчал, как немой!
В изоляторе его никто не трогал, даже не цепляли, а когда прошло время, к парню стали относиться с уважением, старший в их тридцатиместной хате намекнул, что некто оценил молчание Крана и, если тот попадет в зону, то в авторитете ему не откажут…
А потом парня перестали таскать на допросы, казалось, о нем забыли, и он полгода просидел в изоляторе, как килька в банке, ожидая своей участи. Он маялся и томился так, как многие. Особенно ему не хватало возможности мыться. Чувствовал себя свиньей! Чесался обезьяной и мечтал о большом количестве воды. Во сне снился Днепр… В его камере сидели без воды и предъявы по году. От скуки Кран целыми днями отжимался от пола, приседал до одури, а потом привлек к своей физкультуре жирных барыг, которые в жизни ничего более тяжелого физически, чем пересчет купюр, не делали. Он насильно заставлял жиртресов отжиматься по триста раз на дню, и вся камера наслаждалась стонами цеховиков-кровопийцев. После физкультуры барыги кружками лили воду на могучую спину Крана, а тот тер тело без устали, представляя, что ручейки из кружки — сброс воды с Днепрогэса.
А через полгода жиртресы превратились в крепких, подтянутых мужиков, которых жены на свиданиях не узнавали. Жирдяи благодарили Крана за физическую науку, делили с ним дачки по-братски…
Его вызвали почему-то ночью. Он долго сидел перед каким-то незнакомым подполковником, пока тот что-то писал. Часа через полтора подполковник поднял на него усталые, с лопнувшими сосудами, красные глаза и спросил:
— Ничего не хочешь сказать?
— Нет, — честно ответил Кран.
— Знаешь, в армии недобор?
— В какой армии?
— В нашей, советской!.. А ты в натовскую хочешь?
— Чего ж там недобор?
— Пойдешь?
Кран даже опешил от такого неожиданного предложения. В голове у него сдавило, как обручем. Армия, почти как свобода… Но не верил, молчал…
— Ну?.. Через два года вернешься человеком. Хоть Родине послужишь!
— В Афган, что ли?
— Какой Афган!.. — скривился подполковник. — Чего там уже в Афгане делать!.. Куда военкомат определит, туда и пойдешь! Ну что, согласен?.. Если нет, сразу говори, у меня времени нет с тобой трындеть здесь!
Конечно, он был согласен. Лицо его почти сияло, лишь сомнение имелось в глубине, что мент есть мент — обманет!
Но мент, бляха-муха, не обманул. Уже на следующий день Крана выпустили из изолятора, но прежде он подписал несколько бумаг. В одной говорилось, что он, Кранов, претензий к следственным органам не имеет, что при освобождении ему все вещи возвращены. Конечно, это было не так, перстень гаджиевский, суки, зажали, ну да фиг с ним!.. И еще была одна бумага — повестка, в которой он расписался, что через два дня прибудет в военкомат, иначе статья такая-то, до трех лет лишения свободы…
У него было два дня свободы. Абсолютной!.. Он жадно, полной грудью вдыхал осенний воздух столицы и шагал по улице Горького, заглядывая во все витрины магазинов. Мол, что там у вас, чего новенького в «Елисеевском»?.. А в рыбном?.. Он зашел на Главпочтамт, где по межгороду поговорил с матерью, сообщив, что уходит в армию, отдать Родине долг, что со здоровьем у него отлично… Во время разговора Кран как бы невзначай уронил на пол спичечный коробок, а вместе с ним поднял небольшой газетный сверток и сунул его в нагрудный карман пиджака. На ощупь в пачке было достаточно бабок, чтобы прожить эти два дня. Держит слово Вано!.. Сквозь витрины Кран сёк наружку, еще до выхода из изолятора его об этом предупредили. Наказывали ни в коем случае не соваться к своей нычке, а чтобы не бедствовал, бабло для него обещали заложить в седьмую кабинку на Главпочтамте… Не обманул Вано!.. Есть на кармане бабки!