Орхидеи еще не зацвели

Евгения Чуприна

ОРХИДЕИ ЕЩЕ НЕ ЗАЦВЕЛИ

Обращение к читателям и коллегам:

Имущественное право на роман «Орхидеи еще не зацвели»

Посвящается первому запрещенному писателю независимой Украины Олесю Ульяненко, который умер от «внезапной остановки сердца» в своей квартире, причем дверь была открыта.

Глава 1

Хорошенько отпраздновав победу на клубном чемпионате по метанию дротиков, затем придя домой, напялив на руки пижамные брюки и провалившись в забвение, вскоре обнаружишь, что ты либо перед сном сделал не все, что следовало, либо сделал во сне то, чего не следовало. Сегодня утром я оказался в первой категории. Это внушало гордость, но имело свои минусы — пришлось встать и идти. Уже клозет казался близким, уже я слышал шум воды, но на пути моей головы возник торс, и эти два объекта столкнулись. От удара глаза приоткрылись. Передо мной, клубясь и размываясь, вырос Шимс. Да не один, а с гигантским синяком.

Никогда не слышал от моего камердинера, что фонарь под глазом — норма для респектабельного лондонца. С фонарем постоянно ходил Диоген, потому что спал в бочке, и это не всем нравилось. Неудивительно, что с такими привычками он не мог найти себе человека. А у меня человек есть, и это он — Шимс. Правда, однажды я чуть не лишился его стимулирующего общества из-за пристрастия к губной гармошке (моего пристрастия, а не его).

Пожалуй, такое маниакальное отвращение к музыке многим показалось бы эксцентричным… Но насколько я могу судить по собственному опыту, вполне достаточному, чтобы делать выводы, взгляды Шимса на бочки и фонари вполне традиционны. До сих пор он не соглашался жить в бочках и избегал фонарночреватых ситуаций. Хотя сам мог засветить в глаз не хуже любого фонарщика. А однажды, подкравшись сзади, незримый и неотвратимый, как судьба, он даже шмякнул полицейского по кумполу резиновой дубинкой. Всякому законопослушному лондонцу показалось бы, что это слегка чересчур. А Шимс не колебался ни минуты — бамц! — и вся недолга. Но тогда его вдохновило на подвиг сознание, что после такой акции полисмен сразу рухнет, как мышь под серпом, и не сможет способствовать электрификации его глаза, а наоборот у него самого в глазах потемнеет. На этот раз полисмен, наверное, не рухнул. И способствовал.

— Шимс, неужели ты встретил побудку в каталажке? — спросил я хоть и сонным голосом, но внутренне собранный. Вчера, сцепляя веки, я принял решение покончить с праздностью. В качестве дела своей жизни я избрал ремесло сочинителя детективов. Лично я поклонник детективов, они поглощают меня, а я — их. Производи то, в чем сам нуждаешься, и тогда ты станешь полезным членом общества — вот мой девиз.

— Как вы узнали-с? — испуганно замер Шимс.

Блудного камердинера можно понять. Он не рассчитывал меня встретить. Мое утро начинается, когда исчезнут тени, а тени исчезают в полдень. До этого он привык полностью располагать собой. Но теперь, подобно розовому коню, что весенним утром ранним наткнулся на что-то непознанное и замер на всем скаку, он, как резво ни крался, замер на всем краду… Он был похож на мраморные волны, которые ловкий скульптор ухитрился изваять с натуры, покуда они торчат дыбом.

— О чем узнал? — подхватил я нить диалога.

— О каталажке-с.

И тогда мне сразу стало ясно, что Шимса удивила моя проницательность насчет каталажки. Это было запоздалым торжеством справедливости. До сих пор, как ни горько признать, зарвавшийся лакей мало ценил меня как мыслителя. Неоднократно, в присутствии посторонних лиц, он называл мои умственные способности «внезапной загогулиной» и утверждал, что после того, как кровь паразитов потечет по Парк-Лейн, из меня выйдет отличный шляпник. Это тем более нелогично, что в шляпах, по его мнению, я ничего не смыслю. Интеллектуал, тоже мне. А на самом штаны порвались. И вот, когда я уже перестал бороться с этим его предрассудком и смирился, он вдруг пересмотрел свои взгляды. Что ж, я повышу ему плату за услуги.

— Узнал о побудке я по твоей будке, а о каталажке — по твоей ляжке, — доброжелательно ответил я, этим давая ему понять, что он движется в правильном русле.

Шимс бросил мгновенный взгляд на порванную брючину и, наклонившись, попытался быстрым, незаметным движением прикрыть ее ладонью.

— Можешь не прикрывать, я уже заметил. И ведь я давно ждал от тебя чего-нибудь в этом роде. Нельзя постоянно держать свои чувства в узде.

— Где?.. с?

— В узде-ссс. Я к тому, что эти твои «Как хотите-с…» и «в самом деле-с?», и всякие там стоические подергивания бровей… деликатные шевеления пальцами ног, Шимс, даже только мизинцами, до добра не доводят. Рано или поздно человек срывается. Напивается. Устраивает пьяный дебош. Бьет полисменов по каскам так, словно играет на ксилофоне…

— Но-с…

— Никаких носов, Шимс, я не потерплю этой музыки в своем доме!

— Я отнюдь не озвучиваю музыку носов-с, а безуспешно пытаюсь спросить, с какой ноги вы сегодня встали-с.

— Я встал с ноги… с какой надо ноги, на ней пока что целая штанина, пусть пижамная, а вот ты со своим циклопическим домашним…

— Полагаю, вы хотели сказать, энциклопедическим-с…

— …энциклопедическим домашним образованием занесся на высоту, с которой трудно низвергнуться, не нанеся повреждений себе и окружающим.

— Должен признать-с, что я был вовсе не на высоте. — Шимс деловито почесал затылок. — Однако-с, я никогда бы не стал срываться, или, если вам угодно, зарываться. Я же не сорванец и не зарванец. Снимать стресс, напиваясь и задираясь, совсем не в моем обычае, это скорей что-то бычье-с.

— И тем не менее, Шимс, ты надрался. Потом, судя по запаху, ты дрался, ты излил свой нрав на полисмена, разозлил его, вот тебя и изолировали. Не пойму, как ты вырвался. Или тебя вырвало?

В лиловом озере Шимсова глаза легкой рыбкой мелькнуло озорство. И хотя оно сразу же исчезло, эта минутная слабость показала, насколько субъект, подбивший ему глаз, выбил его тем самым из колеи. Или в глаз ему вдарил алкоголь, которым он слишком усердно заливал глаза? Как бы то ни было, он препоясал многогрешные свои чресла, оперся спиной о косяк кухни и предпочел пиршество духа.

— Вы и в самом деле думаете-с, — приступил он к духовным аперитивам, — что полисмены, будучи распаляемы дракой, распыляют на противника особый резко пахнущий секрет, подобно хорькам-с?

— Но разве это секрет, что полисмены подобны хорькам?

— То есть меня поразило ваше замечание-с, что по запаху можно определить, что человек схлестнулся именно с полисменом-с.

— Я думал, тебя отхлестал полисмен, ха-ха-ха, после того, как ты нахлестался. А что ты нахлестался, можно определить по запаху. — Наглый блеф, ведь и сам я был с перепоя, но забулдыге Шимсу унюхать это не по силам.

— Сэр!

— Ну, конечно. Здесь двух мнений быть не может. Если, допустим, твой камердинер, человек в обычной жизни аккуратный, является грязный, в обнимку с кудрявой с перстами пурпурными Эос, а это богиня зари, чтоб ты знал, а не леди, и если он проникнут духом революции…

— То есть-с?

— То есть от него идет дух, как от персонажа русской пьесы.

— Наверно, вы подразумеваете нечто в духе пьесы Горького «На дне»-с?

— Да к тому времени, как ты обрел дух, и на дне-то ничего не было. Ведь речь идет о субъекте, который явился ко мне в таком виде, будто кошка, подчиняясь иррациональному зову джунглей, подобрала его на заброшенной помойке и, по дороге определив его ценность, брезгливо оставила возле калитки. Где ночевал такой субъект, я спрашиваю?

— Возле калитки-с?

— Нет, в каталажке. А раз мы видим, что у него, то есть у субъекта, то есть у тебя, Шимс, ко всем отклонениям от великосветских канонов еще и подбит глаз, то без бдительного ока полисмена тут уж точно не обошлось.