Страница 2 из 5
Вообще-то за эти два дня подготовки к началу смены мы здорово вымотались. Нужно было отмыть и отдраить весь отряд, развесить занавески, застелить тридцать постелей, а ещё – придумать и нарисовать таблички на двери и приветственный плакат у входа в отряд.
Уборка и наведение порядка для меня дело привычное, да и Лиля показала себя далеко не белоручкой, но главная трудность заключалась в том, что в корпусе не было водопровода, и воду нам пришлось таскать с улицы, из колонки. И само собой разумеется, вода была холодная, да не просто холодная, а ледяная, так что наши с Лилькой руки вскоре покраснели и распухли. А потом у нас вдруг исчезло ведро! Вообще-то каждому отряду положено по два ведра, и оба они нужны до зарезу. А тут одно – как испарилось! Сначала мы было растерялись, но быстро смекнули, в чём дело, и – разгневанные, воинственно настроенные – отправились на поиски. Пропажа обнаружилась этажом ниже, в Ромкином отряде. Ведёрко наше стояло себе преспокойненько около вожатской, и на дне ещё оставался песок, который я не успела смыть. (Ох, уж этот песок! С сей неотъемлемой принадлежностью шикарных морских пляжей мы вели непримиримую борьбу в течение всей лагерной смены! Песок хрустел под ногами, набивался в обувь, оказывался на простынях, в тумбочках и чуть ли не на столе! Его выметали, вымывали и вытряхивали по нескольку раз в день, но он снова и снова насыпался и набивался всюду, куда только мог проникнуть!) Опознав родное ведро, я подхватила его за ручку и направилась к выходу из отряда, но тут из игровой комнаты выскочил Ромка.
– Куда?! – гаркнул он и, догнав меня, схватился за уводимый из-под носа трофей.
– Что значит – куда?! – заверещала Лиля (я не предполагала, она умеет кричать). – Это наше ведро!
– Почему это – ваше? С чего вы взяли, что оно – ваше?! – Ромка потянул ведро на себя.
– Что мы, своё ведро не знаем, что ли? – наступала Лиля, а я изо всех сил вцепилась в ручку и тянула его на себя.
– Моё ведро! – рявкнул Ромка.
– Нет, не твоё! Ты у нас украл!
– Что значит – украл?! – взвился Ромка и, видимо, от возмущения ослабил хватку. Я воспользовалась моментом, вырвала у него ведро и выбежала из отряда.
– А как же ещё сказать? Конечно, украл! – вопила Лиля.
– Я не украл, я взял, – начал защищаться Ромка, но Лиля не стала вступать в дискуссию о том, как юридически грамотно определить его поступок, и пошла догонять меня.
В общем, из этой первой маленькой битвы мы вышли победителями. Правда, спустя некоторое время Ромка отомстил нам за ведро, но отомстил, справедливости ради надо заметить, совсем неумышленно…
Покончив с уборкой, мы с Лилей принялись за дела оформительские. Лиля сразу честно сказала, что рисовать она умеет только человечка из палочек и сидящую мышку – вид сзади, так что заниматься изобразительным искусством пришлось мне, а Лилька старательно и добросовестно помогала мне раскрашивать рисунки. На двери мальчишечьих палат мы повесили изображения крабиков, а на девчачьих – кокетливых рыбок с зонтиками. Дверь вожатской украшала табличка с изображением двух акул, разинувших зубастые пасти на стайку рыб. С приветственным плакатом пришлось изрядно помучиться, потому что писать ровным чертёжным шрифтом я тоже не умела, и в итоге буквы всех надписей и текста стихотворения получились немного похожи на поваленный забор… Впрочем, пройдя по другим отрядам и убедившись, что там оформительские дела обстоят ненамного лучше, мы перестали терзаться самокритикой.
Как же мы удивились (и смутились, и возгордились), когда на вечерней планёрке Старпеда объявила, что шестой (то есть, наш с Лилей) отряд готов к заезду детей лучше всех! Она не скупилась на похвалу и говорила так искренне (что вообще было ей не свойственно), что даже начальник лагеря, обычно серьёзный и нахмуренный, ласково взглянул на нас с Лилей и улыбнулся в усы. Его сдержанная улыбка и проницательный взгляд небольших зеленоватых глаз с самого первого дня стали для меня лучшей поддержкой и самой желанной наградой за труды. Я как-то сразу, с первых минут нашего знакомства прониклась глубоким уважением к этому человеку. И не ошиблась. Александр Андреич был всегда суров и немногословен, но от него исходила такая энергия, такая подлинная мужская сила и надёжность, что, как бы ни было трудно, что бы ни случилось, при одном лишь его появлении на душе становилось спокойно и легко.
Весь остальной персонал лагеря представлял собой настоящее «маски-шоу». Взять хотя бы вечномалинового, насквозь проспиртованного завхоза Виктора Сергеича. Почему начальник держал на работе этого пьяницу – загадка, но наверное, всё ж таки потому, что несмотря на свое пагубное пристрастие, человек это был действительно хозяйственный. Видели бы вы, как он выдавал нам постельное бельё! Трясся над каждой наволочкой или простынёй, как царь Кощей над золотыми слитками, и орал во всю глотку, если кто-то неосторожным движением или репликой сбивал его со счёта. Орал и начинал считать всё сначала!
А шеф-повар! Эта необъятных размеров дама в белом халате и цветастом переднике командовала отрядом юных поварят, таких же практикантов, как и мы, и Боже мой, как же мы радовались, что мы – не поварята. Отборный мат сыпался на их бедные, увенчанные белыми колпаками головы с утра до вечера! Однако совсем избежать праведного гнева этой горячей женщины и нам не удалось. И кстати, именно по моей вине. Дело в том, что пока в лагерь не заехали дети, мы, вожатые, трапезничали вместе с поварами. Обычно мы вставали из-за стола раньше и, убрав за собой посуду, уходили. Но на второй день мы засиделись за ужином дольше хозяев кухни, а когда стали уходить, заметили, что повара оставили свои тарелки на столе. Только нам и в голову не пришло почему-то убрать за ними, мы отнесли свои чашки к мойке и направились к выходу.
– А посуду вы не хотите убрать?! – загремел нам вслед голос шеф-повара.
Мы остановились и переглянулись в недоумении. Вообще-то, была бы я одна, я бы молча вернулась и всё убрала. Потому как человек я довольно кроткий и безропотный. Но иногда, очень редко, на меня что-то находит, и я начинаю роптать. Как правило, это случается, когда надо заступиться не за саму себя, а за всех. И вот тут мой внутренний командный бунтарь поднял голову, расправил плечи, и я громко возразила:
– За собой мы всё убрали!
Ой…Почему у некоторых людей нет такой кнопочки – для уменьшения силы звука?… Шеф-повару такая кнопочка очень бы пригодилась. От её крика у нас даже уши заложило. Слава Богу, она не материлась. Но децибелы были просто запредельные. И самое ужасное, что кричала она не на всех нас, а именно на меня:
– Да вы только посмотрите на неё! За собой она убрала! А кто тебя здесь кормит, а?! Ишь ты, Жар – Птица какая!!!
Сначала я испугалась, но когда меня вдруг обозвали Жар-Птицей, мне стало весело. Вот так метаморфоза! В школе, да и в институте меня, отличницу и скромницу все считали «серой мышкой», и я настолько сроднилась с этим образом, что такое внезапное превращение в нечто совершенно противоположное меня просто ошеломило. Конечно же, я вернулась и убрала сама всю эту злосчастную посуду. Повариха удовлетворённо умолкла и в дальнейшем, вопреки всем моим опасениям, никаких конфликтов у нас с нею не было. Но Жар-птица, которой меня так неожиданно и щедро окрестили в минуту негодования, осталась со мной навсегда… Она ещё расправит свои золотое оперение, она еще засияет всеми цветами радуги, – спустя много лет, но это произойдёт.
В общем, все эти треволнения двух подготовительных к смене дней ужасно нас утомили, и поздно вечером накануне приёмки детей мы с Лилей уснули, как убитые. А когда ровно в 5:30 затрещал будильник, ответом ему было наше дружное хныканье. Впрочем, долго хныкать было некогда, так как через полчаса отходил катер. И когда мы, умывшись ледяной водой из уличного умывальника, наспех одевшись и кое-как причесавшись, вышли из корпуса, «Артек» уже завыл сиреной, и мы помчались со всех ног к пирсу, едва различимому в густом, словно накрахмаленном, тумане.