Страница 3 из 4
Франсуаза сказала: «Я тебя обратно не отпущу». Спорить было бесполезно, да и непонятно о чём. На беспроигрышный аргумент, что у меня там диссертация осталась, ответила: «Я сама за ней съезжу, иностранцев не тронут». Декабристка образца 1991 года. Прям героиня фильма «Звезда пленительного счастья». Я пытался хорохориться, убеждал, что всё устаканится, но мысленно уже соглашался с ней. Диссертация моя, скорее всего, становилась, как выражались в научных кругах, не диссертабельна, а переписывать её по кондовым советским канонам, когда разрешалось плясать лишь под партийную дудку, я ни за что бы не стал. Да дело было и не в диссертации. Неужели придётся бросать всё, там ведь родители, друзья, там вся моя жизнь! Странно, ведь ещё вчера я вполне мирился с такой мыслью, семейные обстоятельства складывались так, что после защиты надо было принимать решение об отъезде. Но одно дело уехать самому с возможностью вернуться в любой момент, а другое – рубить концы, потерять возможность физического контакта со всем, что дорого.
Заснуть в ту ночь не мог долго. Мы ехали, куда ехал я, того уже не знал; ещё утром всё было расписано по полочкам, вся моя жизнь на ближайший год, да и дальнейшие перспективы представлялись более-менее отчётливо, хоть и по-разному, а теперь всё полетело в тар-тара-ры. При товарище Сталине браки с иностранными гражданами вообще запретили. Что на уме у новых товарищей, любителей твёрдой руки и привычного порядка, одному Богу известно.
В истории бывало, когда волей небольшой группы лиц удавалось остановить пагубное развитие событий и ценой малой крови предотвратить катастрофы бо̀льших размеров. Но были ли такими эти 7-8 человек предпенсионного и пенсионного возраста с лидером, у которого тряслись руки? Про руки я прочитал уже в Берлине. Почему они, почему так? Бессмысленно задавать вопрос – по какому праву? Хватит ли у них ума, сил и воли чтобы сдвинуть большую страну? Время показало, что необходимых качеств не хватило даже на выполнение первого шага. Беспомощность, бездарность и бессилие – неизбежные симптомы крушения империй и цивилизаций.
Берлин, 20 августа, десять утра по местному времени. Я стою перед нашим вагоном с выгруженными из поезда восемью чемоданами и сумками впечатляющих габаритов, в руках у меня кошка в переноске. Франсуаза ушла узнавать, как нам ехать дальше. За моей спиной в окне табличка на двух языках «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – БЕРЛИН». По перрону ходит человек-газета с большой вывеской спереди и сзади BILD, кричит с регулярным интервалом “Bild die Zeitung!”, “Bild die Zeitung!” и размахивает первой страницей газеты. Даже не напрягаясь, не собирая в голове все остатки немецкого, я легко перевожу заголовок большой передовой статьи: «Горбачёв мёртв?» Да, всё веселее и веселее, Бог с ним с их любимцем Горби, если так и есть, то сам виноват, но что дальше-то будет? Не придёт ли за первым трупом черёд других, не маячат ли на горизонте горы невинных жертв будущей гражданской войны?
С другой стороны платформы отправляется немецкий поезд, какая-то элегантно одетая фрау долго машет рукой вслед уходящему вагону, потом поворачивается, смотрит на наш состав, на меня с барахлом и кошкой, на табличку «SANKT-PETERSBURG – BERLIN». В правильной немецкой голове, привыкшей к чёткой и ясной картине мира, всё выстраивается мгновенно – путч, русский поезд, молодой человек со всем своим скарбом и кошкой, первый беженец значит. Что-то от мамы Меркель в немках, видимо, было и тогда, она подходит и молча протягивает мне монету в пять марок. Я отказываюсь, говорю, «найн», «данке», она понимает – гордый, тогда заходит с другой стороны: «фюр ди катце», для кошки, но я твёрдо стою на своём, ещё милостыню мне будут подавать! Отчаявшись поучаствовать в операции по спасению кошки-эмигрантки от голодной смерти, сводная сестра Меркель уходит. Наконец, возвращается Франсуаза: всё улажено, у нас есть свободное время, сдаём вещи в камеру хранения и идём в город, с кошкой, разумеется.
С кошкой в дороге всегда случались какие-нибудь приключения, да и не удивительно, эти животные не приспособлены к поездкам длиной три тысячи километров да ещё с пересадками. В предыдущий раз она от нас сбежала в Варшаве. Прямо из сидячего вагона, в который мы только загрузились. Ей приспичило, и она освободилась от лишнего груза прямо посреди полузакрытого купе. Я слегка наказал животное, оно, как водится, обиделось и пулей вылетело из купе в коридор, из коридора – в тамбур, из тамбура – на перрон, с перрона – прямо на пути, там оно уселось и стало смотреть – что же делают люди. Может, и само к тому моменту успело сильно перепугаться – ночь, рядом какие-то вонючие железяки и деревяшки. А люди в моём лице опрометью бросились за кошкой – до отправления оставалось минут десять! Не верьте тому, кто говорит, что может догнать кошку! Да будь он хоть олимпийский чемпион по бегу, если это животное не захочет, вы его никогда не догоните, наше захотело, видать, испугалось уже не на шутку. Оно позволило мне спуститься на пути и взять себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Хорошо, это случилось в Польше, а не в Германии, от законопослушных и правильных немцев мне бы влетело по первое число за хождение по рельсам, а по-славянски разгильдяйские поляки даже не заметили.
В Берлине произошло нечто подобное, но совсем без того, варшавского, размаха. Наученные горьким опытом, мы даже не пытались пожурить кошку, к тому же поняли – сами виноваты – накормили её в одном кафе халявными сливками в маленьких упаковочках, которые разрешали брать к заказанному кофе практически в любом количестве. И кошка уже осознавала положение – для отправления своих естественных надобностей забилась под полку, в самый дальний угол, чтобы люди не ругали. А ведь оттуда мне пришлось всё вычищать (сплошное удовольствие!), распластавшись почти в ногах у соседей, шерудить протянутой рукой с бумажками по пыльному полу, который новые польские уборщицы DBB (немецких железных дорог), видимо, ленились протирать в силу своего совершенно не арийского происхождения! Хорошо, в европейских поездах и тогда имелся неиссякаемый источник протирочной бумаги – открытый всегда туалет.
В полусидячем-полулежачем купе с нами ехала пара пожилых бюргеров, они с отвращением наблюдали эту картину и даже не отреагировали на мои извинения – «Das ist auch ein kinder. Entschuldigen si bitte!” (Это тоже ребёнок, извините, пожалуйста!). И только ночью, только в полутьме пытающегося уснуть купе, куда проникал лишь чахлый свет из узкого коридора, отражавшийся на белой шерсти кошки, выбиравшей в качестве кровати то меня, то жену (мы спали поочередно на единственной в нашем распоряжении кушетке), только тогда наши немецкие соседи осознали своё счастье. Ибо через отсек продолжили вечернее веселье молодые немцы с несколькими ящиками пива, а у нас царили максимально возможная тишина и спокойствие. Может, поэтому утром НАШИ немцы демонстрировали образцы показной вежливости. Во всём этом была одна приятная сторона – поездные «приключения» отвлекали от тяжёлых мыслей.
Так протряслись мы остаток второго дня и третью ночь. По-прежнему информация была обрывочной, по сути, мы ничего не знали, а время тянулось жутко медленно. Франсуаза по-прежнему собиралась одна ехать за моей диссертацией, я уже не возражал, что толку? Москва и Питер в тот день бурлили, вечером в Москве под гусеницами танка погибли три парня. А я даже на улицу не мог выйти, чтобы выразить своё отношение к безумной затее выживших из ума сумасбродов и фанатиков. Я ничего не мог, я мог только ехать на поезде, но ехал не туда.
Утром в среду была ещё одна пересадка, в Брюсселе (закомпостировать в Берлине билеты на прямой поезд мы почему-то не смогли). На пересадку со всё теми же девятью местами багажа у нас оказалось лишь пятнадцать минут. Значит, ни о какой покупке газет не могло быть и речи, только поезд в этот раз вёз наполовину франкоязычную публику, и жена сумела узнать кое-что, правда, мало. Я всё еще ехал в никуда, не зная надолго ли, навсегда ли и зачем. Ждать оставалось недолго, часа три – и мы в Париже,