Страница 110 из 123
— Здравствуйте, — начала она, не обращаясь при этом ни к кому конкретному. — Простите, что прерываю вашу беседу, но, к сожалению, мне больше не к кому обратиться. Скажите, у Александра все в порядке? Я что-то не могу с ним вязаться…
Аристократы за столом как-то странно переглянулись. Сидящий рядом юноша выдвинул стул, а девушка с толстой русой косой произнесла:
— Думаю, вам лучше присесть…
— Вот скажи мне, Витя, — медленно и негромко проговорил Дмитрий Алексеевич Романов, немигающим взглядом смотря на боярина Нарышкина, — как так получается, что как только я уезжаю из столицы, как тут сразу начинается какая-то срань?
Разговор происходил в личном кабинете императора, куда на самом деле мало кого допускают. И все прочие разы, входя в этот кабинет, Нарышкин чувствовал себя настолько сопричастным к власти, насколько это возможно в условиях абсолютной монархии. Но сегодня боярин с удовольствием бы променял половину своего состояния на то, чтобы оказаться как можно дальше от Кремля вообще и от императора в частности.
Нарышкин знал тяжелый романовский характер получше прочих и, что греха таить, иногда даже пользовался этим, чтобы подсунуть Его Величеству какую-нибудь докладную бумажонку.
Но сейчас весь шквал монарших эмоций грозил обрушиться на самого Виктора Сергеевича, так что Нарышкин открыл было рот, чтобы начать бодро возражать и аргументированно оправдываться.
— Даже не начинай, — раздраженно цокнул император. — Я не собираюсь тратить свое время на твое блеяние на тему, что ты тут совершенно не при чем. Потому что, Витя, ты причем. Всегда и везде причем. Особенно причем, когда в моего сына стреляют. Вот объясни мне, почему я узнаю об этом не от тебя, а от Ивана. И то, случайно?
— Его Высочество планировал сам рассказать тебе, государь, — проговорил Виктор Сергеевич.
— Его Высочество хотел сам? — приподнял брови Дмитрий Романов.
В просторном кабинете резко стало душно и как будто бы меньше места. Император не повышал голос, не жестикулировал, вообще казался внешне удивительно спокойным. Но это была искусная обманка, иллюзия. За маской железной выдержки горело пламя такого необузданного гнева, какое чертям в аду не снилось.
— А с каких это пор безусый пацан отдает тебе указания, которые ты выполняешь вперед моих? — тихо продолжал император.
Нарышкину начало казаться, что потолок опускается ему на голову, а то и не потолок может, а крышка гроба. Боярин знал, что любимая, хоть и не последняя, стихия государя — огонь. А от пламени до миражей было рукой подать, если владеешь стихией в совершенстве. Так что Виктор Сергеевич потел, бледнел, но изо всех сил старался сохранять дыхание, потому как знал — государь гневается, но пока еще не убивает.
По крайней мере, сам император убивать точно не будет.
— Может, его уже и на царство венчали, пока меня не было? — совсем тихо прошелестел голос императора, и боярин не выдержал, тихо застонал, заскулил, сползая с кресла.
А едва Виктор Сергеевич плюхнулся пятой точкой на пушистый персидский ковер, как магическое воздействие исчезло. Дмитрий Алексеевич посмотрел на сидящего на полу боярина тяжелым, неласковым взглядом и после мучительно долгой паузы проговорил.
— У тебя один шанс объясниться, Витя, — объявил свою волю император. — Дерзай.
Нарышкин с некоторым трудом заполз обратно в кресло, шелковым декоративным платком промокнул лоб и, глубоко вздохнув, начал отчитываться:
— Цесаревич со своим товарищем, простолюдином Мирным, отправились в кальянную, принадлежащую Шульгиным, — начал рассказ боярин. — Сопровождение следовало по протоколу, из вида наследника не теряло. Однако на выходе у группы сопровождения возникла потасовка с посетителями. Подставными, очевидно. Цесаревич с Мирным в это время покинули кальянную. На записях камер видно, что Иван Дмитриевич подталкивает простолюдина к выходу, не позволяя тому принять участие в потасовке. Уже на улице, пока молодые люди мялись у входа, была произведена попытка покушения на цесаревича.
— Попытка покушения? — раздраженно переспросил Дмитрий Алексеевич. — Витя, я тебе сказал, что у тебя один шанс объясниться, а не запудрить мне мозги. Четко, мать твою, по существу, засунув все свои канцеляриты обратно, откуда они вылезли.
Нарышкин облизал пересохшие губы:
— В цесаревича стреляли, простолюдин его буквально выдернул из-под пули, — произнес Виктор Сергеевич. — Наши баллистики потом посмотрели следы в стенах дома, грамотно парень увел цесаревича из-под огня. Только вот на это событие наложилось еще одно.
— Я весь внимание, — процедил император.
— Долгоруков-младший нанял людей, чтобы поквитаться с простолюдином Мирным.
— И подъехали они, надо полагать, в самое не вовремя, — протянул Дмитрий Алексеевич.
Нарышкин кивнул и продолжил:
— Завязалась потасовка. Молодые люди отбились, но артефакт цесаревича оказался поврежден, а сам Иван Дмитриевич, кхм, без сознания. Но на поддержку приехали ребята, вызванные группой сопровождения, так что единственный, кто увидел наследника без личины из не допущенных к государственной тайне — простолюдин Мирный.
— И что с ним сделали твои бравые бойцы? — уточнил император. — В Лубянку засунули, небось?
Боярин нервно дернул щекой вместо ответа.
— Ладно, понимаю, — произнес государь. — А когда вытащили оттуда, что дальше было?
— Его Высочество пообщался с молодым человеком. После чего они оба вернулись в университет.
— И что молодой человек попросил за свой неоценимый вклад в сохранение моей династии? — прищурился государь. — Только не надо кокетничать и говорить, что ничего не знаешь. Ты не красна девица на свидании.
— Он ничего не попросил, государь, — ответил Нарышкин.
Император немного растерянно помолчал.
— Как «ничего»? Совсем «ничего»? — переспросил Дмитрий Алексеевич.
Боярин лишь развел руками.
— А ему хоть предлагали? — с сомнением уточнил государь.
— Насколько я знаю — да, — кивнул Виктор Сергеевич. — Цесаревич лично предложил выбрать награду. Молодой человек отказался.
— Ой дура-а-ак… — протянул император, прикрыв глаза. — Ой дура-а-ак…
Нарышкин, в принципе, тоже считал, что Мирный не особенно умный в делах политических, но благоразумно промолчал. И правильно сделал, потому что, как оказалось, Его Величество говорил не о простолюдине.