Комедии

Г о л о с  Б о ч к о в а. Костя-а!

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Костя, отец же…

К о с т я (поднимается).

Индивидуум должен развиваться сам.

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Да куда тебе развиваться-то? Думаешь, гитара твоя тебе кусок хлеба даст?

К о с т я. А что? Если, например, на эстраде…

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Для эстрады еще голос надо иметь.

К о с т я. Важен не голос, сценическое обаяние.

Г о л о с  Б о ч к о в а. Провалились вы все там, что ли?

Костя успевает отскочить от двери — дверь с треском распахивается, в комнату вбегает  Б о ч к о в. Это среднего роста блондин в парусиновой паре, с изрядным животом, выпирающим из-под пиджака. К потному, красному лбу прилипли мелкие, с рыжинкой кудельки. Небольшие рыжеватые усы топорщатся. Маленькие светло-голубые глаза с белыми ресницами сверкают. В руках у него рыболовная сетка. За ним — Д у н я ш а.

Б о ч к о в (на ходу). Мотню порвали! Кто порвал мотню?

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Ванечка, у тебя давление, зачем так волноваться?

Б о ч к о в. Как — зачем? Куда рыба кидается, когда ходу ей через бредень нет? В мотню! Самое главное место — мотня, а тут… (Просовывает в сетку кулак.) Кому это нужно было?

Д у н я ш а. Куры, поди, Христос с ними, расклевали.

Б о ч к о в. На что курам бредень?

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Это я, Ванечка, виновата, я… Вижу, сетка валяется, взяла да курятник ею затянула. Думала, пока не понадобится…

Б о ч к о в. Не понадобится? А ты знаешь, что государства, даже если они воевать не собираются, все равно держат порох сухим? (Дуняше, грозно.) Ты знаешь, что пожарные в шлемах спят, даже когда пожара и духу не видно? (Косте.) Что наши летчики, хоть мир у нас, днем и ночью наши границы охраняют? Все в жизни случай решает, а тут… Такой случай… Такой случай… Ффу… (Задохнулся, сел.)

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Я зачиню, Ванечка… Сейчас зачиню… (Берет бредень.)

К о с т я. Между прочим, бреднем, кажется, запрещено. Незаконной ловля считается.

Б о ч к о в. Да кто бродить-то будет — соображаешь? Сам запретил, сам разрешил — первая персона в области. (Счастливо смеется, Любови Михайловне.) До сих пор опомниться не могу… Федька Сапожников, а? Федя Сапожников… Федор Тимофеевич, товарищ Сапожников — вершина! И я с ним — вот как с тобой…

Неожиданно весело, почти насмешливо закуковала в часах кукушка: ку-ку, ку-ку, ку-ку.

(Обрывая себя.) Ой, время! (Косте.) За отца можешь не беспокоиться — на всякий случай удочки прихватим… Начальство… Его не угадаешь. (Передает Любови Михайловне бредень.) Давай, мать, давай… Управляйся тут с этим хозяйством, а я пока остальной арсенал соберу — машина же вот-вот… (Снимает трубку телефона.) Нюра, первого будь добренька… Глаша? (Приглушенно.) Как там? Еще не освободились? Заседание еще?.. Глашенька… ты уж того… По старой дружбе… Как только кончат… Позвонишь, а?.. Вот спасибо! Спасибо! Спасибо! (Опускает трубку. Любови Михайловне.) Телефон… Звонка не пропусти! (Уходит.)

Пауза.

К о с т я. Кстати, мама, а кем папа был, когда вы поженились?

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. То есть?

К о с т я. Ну, кто он был такой?

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Как — кто? Просто человек.

К о с т я. Хорошее начало. Хоть бы кончить так. (Тронул струну гитары, запел.)

(Уходит.)

Вбегает  М и л а.

М и л а. Мама, я с Юрой. Отец еще не уехал? (Решительно.) Мама, Юра сейчас будет с ним говорить.

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а. Сейчас? Ой, не вовремя сейчас… Да и молоды вы очень, доченька…

Г о л о с  Б о ч к о в а. Ма-а-ать! Бредень готов?

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а (Миле). Видишь? (Кричит.) Сейчас… Сейчас… (Бежит.)

М и л а (вслед). Мама! Мама!

Л ю б о в ь  М и х а й л о в н а  скрывается.

Сумасшедший дом! (Зовет.) Юра!

Пауза.

Юра!

Снова молчание.

Юра!

Одна из дверей приоткрывается. Высовывается вихрастая голова  Ю р ы.

Пригладь волосы! Как дикобраз…

Голова  Ю р ы  исчезает. Пауза. Появляется  Ю р а.

Ю р а. Вечная с ними история. (Приглаживает волосы.) Ну, как теперь?

М и л а. Торчат.

Ю р а. Торчат?

М и л а. Эх, ты, дикобразик мой!

Ю р а. Разве очки надеть? Все-таки солиднее будет. (Надевает очки с темными стеклами.)

М и л а. Ой, нет, только не черные! Папа говорит, что нельзя на жизнь сквозь черные очки смотреть!

Ю р а (снимая очки). Вот видишь… Мила! Может, их чем-нибудь… (Приглаживая волосы.) Сметаной, что ли?

М и л а. Струсил?

Ю р а. Мила!

М и л а. Струсил? (Подходит к нему, берет его за пуговицу пиджака, ехидно-ласково.) Струсил? Увидишь, как еще заживем с тобой!

Ю р а. Эх, Милочка!

М и л а. Губошлепик ты мой!

Объятия.

Подготовился хорошо?

Ю р а. Набросал.

М и л а. Что набросал?

Ю р а (показывает на карман). Основные мысли.

М и л а. Только не сбейся. Ясно, коротко. Папа сперва потопорщится, а потом согласится. Я уж его знаю. Едешь с ним на рыбалку, знакомишься с Сапожниковым, читаешь ему свой очерк…

Ю р а. Как-то нехорошо. Совсем незнакомому человеку.

М и л а. Но это же Сапожников. Ты что, не знаешь, что у каждого начинающего писателя обязательно должна быть рука?

Ю р а. А кто тебе это сказал?

М и л а. Папа. И чем выше, тем лучше. Иначе заклюют.

Ю р а (протестующе). Мила…

М и л а. Нет-нет, пожалуйста, не выдумывай. Прочти-ка мне еще раз… Я хочу послушать…

Ю р а. Все снова?

М и л а. Только с самым сильным выражением. Пойми, от этой встречи, может быть, вся наша будущая жизнь зависит! Ну, губошлепик мой…

Ю р а (ворчливо). «Губошлепик»… (Достает листок, начинает читать.) «О чем вздыхала свинарка?»

М и л а. Хорошо. Интригует. Дальше!

Ю р а (с воодушевлением). «Золотое солнце, словно горячий блин, катилось по синей сковороде неба. Обрывки песен таяли в предвечернем воздухе, и отдельные клочки их застревали в ушах, вызывая грустное настроение. Анна Костромитина стояла у своего родного свинарника, и народные вышивки на ее плечах тихо шевелились от потаенных вздохов. О чем же вздыхала свинарка?»

М и л а (хлопая в ладоши). Хорошо, Юрочка! Молодец! Я тебе всегда говорила: лирика — твоя стихия!