Баламут

Дарья Райнер

Баламут

Ветер за окном свистит как полоумный. Вяжет узлы проводов – то ли на удачу, то ли на память. Баламуту не спится: душно, муторно, во рту пересохло. Майский рассвет заливает комнату сумеречной синью: пора вставать.

Вода из-под крана льётся не холодная – тёплая. Баламут подставляет бритую макушку под струю, упирается ладонями в бортик ванны. Стоит так, пока в голове не проясняется. Образы лестниц, мостов и перекрёстков отходят на глубину, в пучину памяти.

Он вытирается махровым полотенцем и переступает порог кухни. Ведогон дымит в окно: опять увёл у хозяина пачку сигарет.

– Доброе утро, Вьетнам! – хрипит он старческим прокуренным голосом. Давно бы умер от рака лёгких, если бы не был покойником последние лет двадцать.

Баламут бросает в чашку растворимый кофе и включает чайник. Обернувшись, щурится: солнце бьёт в окна многоэтажки напротив – багрянец и янтарь. Красиво.

– Вижу, ликуешь спозаранку. Есть повод?

– А то ж! – Ведогон достаёт миску с толчёными в кашу травами и ещё какой-то пахучей дрянью. – Настоялось – во! Самый сок. Часы давай, – он требовательно протягивает руку. – Ну и кровь, всё как обычно. Сам знаешь.

«Как обычно».

Баламут не вздыхает. Не закатывает глаза. Молча расстёгивает на запястье браслет отцовской «Славы» и опускает на дно миски. Варево булькает, выпуская пузырь. Кухонный нож рассекает кожу на предплечье; мышцы напрягаются. Алая струйка бежит вниз, минуя запястье со вздувшимися венами.

Ведогон облизывает бескровные губы.

– И что, поможет?

Зеленоватая, как болотная тина, кашица становится бурой. Баламут ловким движением достаёт из кухонного шкафа антисептик и пластырь. Ему не привыкать.

Когда вода вскипает, он вытряхивает в чашку остатки сахарной пыли. Запах дешёвого напитка смешивается с ведовским букетом.

– Как миленький. Компасом тебе укажет на нашего голубчика, – покойник цокает языком, скалит жёлтые зубы, – или голубушку. Тут не угадаешь. Пора эту вошь придавить, а то житья не стало.

Пошерудив костлявым пальцем в вареве, Ведогон достаёт часы и оттирает салфеткой. Баламут только хмыкает, наблюдая за цирком. Он знает, что ритуалы мертвеца действуют, иначе не держал бы его в доме, давно избавившись от долга, но нарочитая театральность утомляет. Заложный покойник – не лучший сосед. Или друг. Но чем богаты, как молвят.

– На, держи свой джи-пи-эс. – Ведогон чешет бороду. На стол рядом с часами ложится пачка «Winston Classic». Полупустая. – И не зыркай так. Плата за услугу.

Оба знают, что по договору он должен отрабатывать просто за то, что в нём поддерживают жизнь – питают энергией тело, не позволяя окончательно истлеть. И оба, забываясь, играют в странную игру. Баламут понимает, что распустил покойника: тот живёт с ним, будто домовой в обычной квартире, или фамильяр, призванный из могилы – не чета доберманам и чёрным котам. Последних он считает банальностью. Но фамилиар у Баламута всё же есть: малышка Шелли за стеклом аквариума меняет цвет щупалец при виде хозяина. Единственное существо, которое заставляет его улыбнуться.

Допивая ещё горячий кофе, он спешно жуёт корку хлеба.

– За плату мог бы сосиски сварить, а не только бурду свою наготную.

– Я тебе кухарь, что ли?

– Ты мне назойник, Вед, – отвечает он почти ласково. – Но за «компас» спасибо.

Баламут возвращает часы на запястье. Секундная стрелка ведёт себя как одержимая, прежде чем замереть на двух часах, слившись с минутной.

– Значит, это мой север. – Он убирает сигареты в карман джинсов и накидывает косуху в прихожей. Не расстаётся с курткой даже в жару, пряча под ней вязь цветных татуировок. – Веди себя прилично, не заставляй соседей слушать Кипелова. И поменяй Шелли воду, она тебе спасибо скажет.

Старик издаёт неразборчивый звук, будто землёй поперхнулся. По груди стучит кулаком.

– Иди уже.

Когда за хозяином закрывается входная дверь, Ведогон чиркает спичкой и затягивается. Спустя минуту окурок летит в открытое окно, чудом не попадая в кота на соседском балконе.

– Ишь!..

Вращая колёса самодельной тележки, он катит к проигрывателю. Не куковать же в тишине. А если не дождётся к Троице инвалидного кресла – обещанного на Новый год! – спалит всё к чертям. Так-то.

Воздух над асфальтом идёт рябью, качается волнами: ни намёка на утреннюю прохладу. Время от времени порывы ветра бросают сор в глаза, и дорожная пыль скрипит на зубах. Больше месяца в городе не было дождя – с тех самых пор, как талая вода сошла.

Протоки пересыхают, земля под ногами трескается. Ксержин, стоящий на дюжине островов, уже не тянет на «малую Венецию» – скорее, на пустынный оазис, в котором ещё полыхает жизнь.

Вдоль проспекта мчатся кареты скорой помощи. Сирены протяжно выводят две ноты. Вместе с засухой на горожан свалилась другая напасть: загадочный штамм. Не то грипп, не то ветрянка, сопровождающаяся не только сыпью и дикой лихорадкой, но и частичной потерей памяти, бредом, агрессией. В северных районах Ксержина ввели карантин. Неудивительно, что улицы кажутся пустыми – даже несмотря на ранний час.

Баламут сверяется с часами и сворачивает на Малую Образцовую. Спускается по щербатым ступеням в переход: под землёй сквозняк усиливается. Ноздри вбирают запах дыма и плесени. В воздухе разлита осень – никак не весна.

Только один свежий звук врывается в симфонию утра: кто-то впереди играет на скрипке. Баламут невольно ускоряет шаг.

Она стоит за углом: светлая клякса на фоне исписанных аэрозолем стен. Лёгкое платье с резинкой вместо пояса, бледно-голубое, как дымчатый агат. Такого же цвета лента стягивает куцый хвостик на затылке. Тонкие бретельки на загорелых плечах, тонкие светлые брови. Тонкий смычок в пальцах, подбородок прижат к деке, глаза закрыты. На нижней ступеньке – открытый футляр.

Проходя мимо, Баламут бросает две мятые купюры – всё, что находится в карманах. Наверху лестницы оборачивается: девчонка даже не заметила. На чистом лице, по-птичьи заострённом, нет ни грамма косметики – лишь печать чего-то светлого, искреннего. Неземного. Того чувства, которое он не испытывал уже давно.

Компас приводит его в тихий дворик, заросший кустами сирени. Баламут толкает от тебя чугунную калитку и бросает взгляд на секундную стрелку.

Дом под номером три стоит особняком и, в отличие от соседей, кажется нежилым: пара офисов на первом этаже, адвокатская контора – на втором. Вывески побледнели и выцвели. Улица Гоголя встретила его тишиной, будто отбросив назад во времени: подрагивают на площадке ржавые качели, ухают голуби у помойных баков, и ветер треплет алую ленту, оставленную на бельевой верёвке. Тропинки бегут узлами-перекрёстками мимо стен двухэтажных сталинок и теряются в тупиках.

Прежде чем зайти в дом, Баламут спускается к воде. Раньше здесь текла Комендантка, узкий рукав Ксержинки, но со временем река обмелела, превратившись в стоячее болото, и часть русла осушили, построив детские площадки и торговые центры на освободившихся клочках земли. Кое-где во дворах сохранились такие вот «лужи» на дне оврагов: с хороводом старых ив, роем мошкары и гомоном лягушек.

Он сбегает вниз по заросшей репейником тропе и опускает ладони в воду. Забирает силу. Со стороны, должно быть, выглядит смешно: здоровый мужик, похожий на скинхеда, сидит на корточках и молится болоту.

Баламута давно перестало заботить, что подумают другие. Да и вокруг на сто метров – никого, если не считать бомжа, собирающего в траве бутылки. Тот наблюдает с интересом, а после вскидывает руку к козырьку бейсболки. Шамкает что-то беззвучно.

– И тебе не хворать, отец! – Он машет, уходя. Желает искренне, потому что зараза ползёт по городу, как корни сорной травы. Прав был Ведогон: пора выкорчёвывать.