Страница 2 из 15
Насте кажется, что если взять мамины очки, «дальнобойные», как она их называет, то за лесом, ещё чуть дальше по ниточке, можно будет разглядеть строительный рынок с его здоровенными яркими плакатами, кафешку с аляповатой вывеской (когда темнеет, на ней загораются лампочки), а уж за ней, в низине, в самой темноте, потому что ночью это шоссе не освещается, их старый дом.
Он стоит у самого шоссе в длинном ряду таких же маленьких, уютных, провожающих машины далеко за город. Соседка – тётя Клава по утрам выносит к дороге вёдра со срезанными цветами и здоровенными розовыми яблоками. Садится рядом на раскладную табуреточку и ждёт, пока кому-то из проезжающих понадобятся цветы или яблоки. Сейчас уже, наверное, к цветам и яблокам добавились грибы из леса: маленькие баночки с солёными, бусы из сушёных и просто срезанные, разложенные на газетке прямо на земле. Немного: Тётьклава редко ходит по грибы, вот Настя с дедушкой…
Пока он был жив, они пропадали в лесу весь август и половину осени, потому что кому-то всё-таки надо было ходить в школу. Настя без будильника вскакивала поутру, натягивала заготовленный с вечера «энцефалитный костюм», как дед его называл, – просто специальная одежда с защитой от клещей, бежала на кухню. Дед был уже там. Делал им в дорогу бутерброды с огурцом и варёной колбасой и ворчал, что Настя все грибы проспит.
В младших классах она пыталась ставить будильник: на пять, даже на четыре утра… Нет, вставала, вскакивала, одевалась, выбегала на кухню, в надежде, что уж в этот раз она будет первой… Дед так же сидел там, помешивая ложечкой цикорий в чашке, и ворчал, что Настя долго спит. Долго, класса до третьего, она пыталась встать раньше деда, но задача оказалась невыполнимой.
Они наскоро завтракали, дед заводил свой старый мотоцикл, «драндулет», как он его называл, и начиналась жизнь. Не та, где школа, уроки и сериал, потому что делать нечего, а другая, настоящая. Где мчишься на мотоцикле по почти пустому утреннему шоссе, с разгону влетаешь в лес. На лесных ухабах дед только чуть снижает скорость, чтобы близорукая Настя могла разглядеть, где прячутся грибы. У него шуршащая болоньевая куртка, которой, наверное, сто лет. Настя едет, вцепившись в неё, чтобы не свалиться на лесной дороге, и со всех сторон, и от самой куртки, к ней стекаются волшебные лесные запахи: хвоя, грибы, прелые листья. Дед ворчит: «Плохие грибы в этом году, сами в корзину не прыгают», – Настя смеётся, хотя слышит это в стотысячный раз. Это как пароль. Их пароль. Это значит, что дед заприметил грибную поляну, а Настя ещё не видит…
Она бегает глазами, выглядывая из-за дедовой спины, бормочет глупое детское заклинание: «Грибочек-грибочек, айда ко мне в мешочек», – и оно всегда срабатывает, всегда! Настя различает на земле оранжевые шляпки, вопит деду в ухо: «Во-он!» Он ворчит, что оглохнет из-за неё, и это тоже его дежурная шутка-пароль, дед уже плохо слышит. Он тормозит, выдаёт Насте розовый малышачий кузовок, себе берёт здоровенный зелёный, и они бегут наперегонки срезать грибы.
В лесу ещё было почти темно в это время, их полянку освещала только фара драндулета, и та вечно грязная, а дед видел всё. Соседи ворчали, что после них в лес ходить бесполезно, и это было правдой. Насте казалось, что от деда не спрячется ни один грибочек, что у него какое-то специальное грибное зрение или вроде того. Дед утверждал, что чует грибы, как пёс охотничий, Настя смеялась. Класса до пятого смеялась, пока не заметила, что дед и правда как-то замечает их с большого расстояния и почти в темноте. Может, это и было чутьё грибника, о котором пишут в интернете, может, ещё что-то.
Они катались по лесу до самого обеда. Дед не успокаивался, пока не набивал полные кузовки и последний пакетик, завалявшийся в бесчисленных карманах его древней куртки. Тогда они садились на поваленное дерево или пеньки, что было, дед доставал приготовленные с утра бутерброды. Они уже успевали слежаться, пропитаться влагой огурца, приобрести тот волшебный вкус «подарка от лисички». Давно, когда Настя была совсем маленькой и дед ещё не брал её за грибами, он приносил ей оставшиеся бутерброды и говорил: «От лисички». Она верила, пока не выросла и не узнала секрет. Но вкус-то не изменился!
Они ели, и дед рассказывал всякое интересное про грибы, лес и по сотому разу пересказывал, как он мелким заблудился в этом лесу, хотя лес был в разы меньше, чем теперь. Заблудился, вышел с другого конца, к железной дороге, да и сел на поезд, решив, что уж он-то до дому довезёт… Настя смеялась, потому что дед смешно рассказывал, жевала лежалый бутерброд и чувствовала, что вот это вот и есть настоящая жизнь. Не та жизнь школьной ботанички с вечно перемазанными ручкой ладонями. Не та, где самая большая опасность получить двойку или очередную колкость от школьных красавиц, ерунда это всё. Лес – это настоящее. Здесь можно пропасть, даже в таком маленьком, можно заблудиться и никогда не выйти, можно даже наткнуться на бешеную лисицу, от бешенства, между прочим, умирают. А можно кататься на верном драндулете полдня, чтобы вернуться домой с полными кузовками грибов.
Настя любила лес. Конечно, благодаря деду. Мать даже ворчала иногда, что дедушка делает из ребёнка лешего или знахарку-травницу, а девочке учиться надо… Но это она всегда так. Просто, чтобы поворчать. Матери нужно ворчать, как Насте нужны дед и лес. Настя всегда хорошо училась, опять-таки благодаря деду. Он объяснял ей дроби на апельсине, откуда-то знал (или сам сочинял?) смешные стихи-запоминалки по русскому и географии, а однажды привязал к скейту взболтанную бутылку газировки, чтобы наглядно показать закон физики. Весь двор залил сладкой водой, и мать опять ворчала. У них даже был тайный язык, долго, до первого класса, пока Настя не пошла в школу и не поняла, что это английский. Рёву было!
Всё кончилось минувшим летом. Крепкий лесной неубиваемый дед сгорел за месяц от какой-то стариковской болячки. Мать хотела отправить Настю в летний лагерь, чтобы она не видела этих раскрашенных медсестер с уколами и длиннющими акриловыми ногтями, которыми непонятно как в носу ковырять, не то что вскрыть ампулу с лекарством. Насте всё время хотелось рассыпать по столу иголки или пластиковые карточки, чтобы посмотреть, как они это собирать будут с такими ногтями. …Чтобы Настя не видела эту дыбу-капельницу с облупленной краской и это чужое уже лицо с разгладившимися морщинами, но странно ещё более старое от этого. Как будто дед нацепил хэллоуинскую маску и сейчас вскочит с воплем: «Бу!» Только нет.
Конечно, ни в какой лагерь она не поехала. Выслушала всё «Родители кучу денег отдали за путёвку, а ты не хочешь» и даже «Дедушка болеет, тобой некому заниматься», – десятиклассницам приходится выслушивать и не такую чушь. Не обошлось без скандала, но Настя сумела настоять на своём и последний месяц провела с дедом. Ей, как маленькой, пытались втолковать, что он поправится, и она даже верила, потому что нельзя не верить. Она даже находила в себе силы рассыпать по столу всякие плоские мелочи, чтобы потроллить когтистую медсестру, тем более что деда это забавляло. Разыскивать в Сети смешные мемы и всякие документалки о путешествиях, чтобы посмотреть вместе. Дед засыпал в самом начале фильма: он быстро уставал в тот месяц и больше спал, чем бодрствовал. Иногда Насте было даже неудобно: человек устал, чего она лезет со своими глупостями. Но не лезть она не могла. Она как будто скребла ложкой по дну, но ведь и дед тоже скрёб.
Но всё кончилось. Мать занавесила зеркала чёрными тряпками, примотала скотчем, потому что сквозняк. Скотч смотрелся нелепо, как их с матерью возня на кухне. Кажется, все полтора месяца они только и делали, что готовили: поминки, девять дней, сорок дней… Для Насти всё слилось в один огромный винегрет. Потом мать заявила, что не может больше жить в этом доме, что Насте нужно учиться, как будто она не училась, что надо продать дом и переезжать в город. Кажется, тогда Настя и поняла, что деда больше нет. И леса больше не будет. Не будет этих утренних поездок по безлюдной улице на драндулете.