Страница 4 из 17
– Красотою сыт не будешь, – Ниночка оперлась на стойку и тяжко вздохнула. Обычно, когда она вздыхала, клиенты приходили в волнение: некоторые розовели, некоторые стыдливо будто бы взгляд отводили в сторону, а иные, наоборот, беззастенчиво пялились на несомненные Ниночкины достоинства.
– Я рада, дорогая, что ты понимаешь это, – тетушка, наконец, соизволила улыбнуться, показавши острые мелкие зубки. – И потому я помогу тебе уладить сию… неприятность. В конце концов, никому не позволено бросать тень на репутацию моей семьи.
Сказано это было с немалым пафосом, однако сама-то тетушка сказанному верила.
И Ниночка поспешно кивнула.
– Да и помогать мы друг другу должны…
Помогала тетушка редко и отнюдь не Ниночке, но людям, готовым за помощь немолодой, но весьма даже опытной ведьмы, – даром, что ли, главою местечкового ковена значится – заплатить.
– А потому…
Пронзительный тетушкин взгляд кого другого смутил бы.
Не Ниночку.
Взгляд она выдержала и вновь же ресницами взмахнула, жалея лишь, что не видит себя со стороны.
– …я должна знать, чего ты на самом деле хочешь, – сказала тетушка тихо.
А Ниночка прикусила губу.
Чего она хочет?
Красивой жизни, чтобы не вот здесь, в буфете, улыбаясь всяким там, а чтобы за ручку с супругом, чтобы в шубе до пят и не собачьей, но как минимум из лисы, лучше – чернобурой. Ей бы такая пошла куда больше, чем Севастьяновой, у которой из всех достоинств лишь супруг в горкоме.
Супруг, правда, был неказист.
Но и сама Севастьянова не особо хороша, тоща, длинна и плоскотела.
Ниночка вновь вздохнула, на сей раз куда как искренней.
Вспомнилась не та самая шуба из чернобурки с алым подбоем, шитая, как говорят, в самой Москве и по специальному заказу, но тонкие пальчики, унизанные кольцами.
Серьги.
Браслеты…
Не в них дело, но в той чудесной жизни, которую воплощала в себе Севастьянова с ее шубой, золотом и личным авто, к которому прилагался личный же водитель, он и охранник.
– Мужа, – тихо произнесла Ниночка заветное, и взгляд ее затуманился, появилась в нем давно уж позабытая мечтательность. – Хорошего.
– Красивого? – уточнила тетушка, наблюдавшая с насмешкою.
Но что с нее, ведьмы, взять-то?
– При должности, – Ниночка коснулась пальчиками губ, легонько, осторожно, по самому краюшку, проверяя, не поплыла ли помада, а то ведь станется. – Чтоб квартира и прочее…
– Мужа, стало быть.
Тетушка теперь выглядела задумчивой. А Ниночка кивнула… вот бы Василий Васильевич вдруг овдовел… нет, конечно, разводы не запрещены, но кто его, разведенного, социально ненадежного, при должности-то оставит?
Выговор влепят, как пить дать.
А то и из партии исключить могут. И гастроном отберут, понизят до заведующего, а может и вовсе ушлют куда, в деревеньку, руководить местною лавкой. Нет, в деревню Ниночке категорически не хотелось, даже с мужем.
– Муж – это хорошо, рада, что ты решила образумиться, – тетушка сцепила тонкие пальчики. – Но, надеюсь, ты понимаешь, что своим прежним поведением ты изрядно себя дискредитировала.
Ниночка наморщила носик.
Дискредитировала? А слово-то какое заумное… никого она не кредитировала.
– Ох, дура… на мою-то голову, – тетушка покачала головой. – Кому захочется брать в жены особу, с которой полгорода… гуляло.
– Врут, – сказала Ниночка, не моргнувши и глазом.
Тоже выдумали. Полгорода. И четверти не наберется, если что.
– Авшинников, Терящинский, Бельбятенко, Савоев… – тетушка принялась загибать пальцы. – Или ты думаешь, что они про тебя молчать будут?
– Будут, – Ниночка поморщилась, ее неприятно поразила этакая вдруг тетушкина осведомленность. – У них жены.
– Вот об их женах стоило подумать до того, как ты ноги раздвинула, дурища, – сказано это было незло, даже будто бы с сочувствием, которое, впрочем, задело Ниночку несказанно.
Дурища?
Да она… она, может… она ведь молода и красива. И заслужила иной жизни, не той, что матушку свела в могилу. А тут…
– Тише, – тетушка подняла руки. – Успокойся. Я тебя прекрасно понимаю. Сама такой была. И твоей мамке предлагала уехать, а она не захотела, влюбилась. И что теперь?
Вздохнули на сей раз вдвоем, и так оно по-родственному вышло, что Ниночке почти совестно стало за порченные эклеры. В конце-то концов, у нее и вправду никого, кроме тетушки, из родни не осталось. А что ведьма… так она ж не специально.
– Он письмо написал недавно, – призналась Ниночка вдруг. – Жалуется на жизнь. Денег просит.
– А ты?
– А что я? У меня-то деньги откуда?
Истинная правда. Последние на помаду ушли, а ведь к ней еще тени достать обещали, новомодные, лиловые, и просили-то за них по-божески, всего-то семь рублей.
Может…
Если Василию Васильевичу намекнуть…
– И вправду… – тетушка кивнула.
Ниночкиного отца она недолюбливала со всей глубиной и искренностью ведьминой души, не без оснований полагая, что именно он виноват в смерти Алены, Ниночкиной матушки. Нет, не прямо, но…
…да и женился он скоро, и полгода после похорон не прошло.
Сволочь, в общем.
– Значит так, – тетушка оперлась на стойку обеими руками, потянулась, и на лице ее появилось то выражение, которое заставило Ниночку разом позабыть обо всем, помимо этого вот разговора. Почти обо всем. В зеркальце она все же глянула, убеждаясь, что ни помада не поплыла, ни тушь не осыпалась. И румяна на месте. – О глупостях своих ты забываешь. Понятно?
Ниночка кивнула.
– Больше никаких любовников. Что было, то было. Поговорят и забудут, все ж таки ведьме натуру сложно удержать. Но отныне ты ведешь себя так, подобает девице юной и хорошего воспитания. Этого вот… – тетушка ткнула пальцем в Ниночкин вырез. – Чтобы я больше не видела.
– Но…
– Ведьме не сиськи нужны, а голова, – произнесла она наставительно. А Ниночка выпятила губу. Ведьма? Она, в отличие от тетушки, не ведьма, но название одно… даже до пятого минимального класса едва-едва дотянула.
А жаль…
– Сила – тоже не главное, – тетушка покачала головой. – Сила… это всегда искушение.
Тетушкины пальцы легли на сумочку.
– И опасность, что кто-то решит, будто этой силы у тебя слишком много, – она прикрыла глаза и лицо ее, такое фарфорово-бледное, некрасивое, сделалось еще более некрасивым. И подумалось, что тишайший тетушкин супруг, верно, раскаивается, что некогда, лет этак двадцать тому, решился сделать предложение этакой… тут Ниночка осеклась.
Нет, мысли тетушка не читала, однако обладала острым умом и наблюдательностью. Да и Ниночку знала хорошо.
– Во-первых, лет до тридцати сила только пребывает. Во-вторых, и твоей нынешней вполне хватит, чтобы на зельевара выучиться…
– Зельевара? – Ниночка скривила носик.
Зельеваром становиться ей совершенно не хотелось. И не то, чтобы она учебы боялась, отнюдь. Как ни странно, но именно учеба всегда давалась Ниночке легко, только… зачем?
Чтобы… что?
Варить зелья?
Числиться при какой-нибудь аптеке, целыми днями торчать в душном подвале, маяться, выдавая норму? Портить руки и кожу ядовитыми испарениями? И ради… чего?
– Деточка, – тетушка протянула руку и коснулась Ниночки. – Я когда-то тоже была молода и, как ни странно, красива. Так вот, красота – это ненадолго, особенно ведьмина. Вспомни свою матушку, пусть она силу не использовала, но…
Ниночка прикусила губу и едва сдержалась, чтобы не сплюнуть. Помада оказалась отвратительно горькой.
А матушка… матушка и вправду была собой нехороша. Впрочем, чего уж ждать, если они с тетушкой двойняшками на свет появились. Вот и…
– Это плата за долгую жизнь. И силу. И потому надобно спешить. Не знаю, сколько тебе еще осталось, год или два, или три, если повезет, – тетушка глядела с откровенною жалостью, от которой стало не по себе. Неужто правду говорит?
Или…
Нет, не будет она лгать.
– И однажды ты, глянув в зеркало, поймешь, что твой срок вышел.