Страница 19 из 35
У Мити был, как считала Катя, странный характер. Он не умел равнодушно, безразлично относиться к кому-либо. Для него все люди делились или на совершенно плохих, или на совершенно хороших. Середины он не признавал.
Так например, он всей душой привязался к Петру Петровичу. Целые дни он проводил в его фотографии, постепенно присматривался к его работе, понемногу помогал ему, и Петр Петрович совершенно серьезно уверял, что из Мити получится толк: он станет хорошим фотокорреспондентом.
Митя ничего не скрывал от Петра Петровича. Рассказывал ему все, о чем думал, что видел. И случалось, что оба они, старик и мальчик, вместе мечтали о той поре, когда Красная Армия освободит русскую землю от врагов и снова люди станут жить свободно и счастливо.
— Я буду опять учиться в школе, — говорил Митя. — Потом поступлю в институт.
— В какой? — спрашивал Петр Петрович.
— Раньше хотел в медицинский, я хотел быть врачом, а теперь решил — поступлю в такой институт, из которого выходят журналисты. Буду писать и сам снимать. Правда, хорошо?
— Хорошо, — соглашался Петр Петрович.
Последнее время он стал замечать, что Митя погрустнел, чем-то явно удручен. Он не стал расспрашивать его, решил, что мальчик и сам признается ему. Так и вышло.
— Я вам скажу один секрет, только вы никому не говорите, — сказал он Петру Петровичу однажды.
— Какой же секрет?
— Мою маму провожает с работы немец. Знаете кто это?
— Кто же?
— Шофер коменданта. Я узнал, что его зовут Роберт. — Митя досадливо сдвинул брови. — Неужели ей не противно? Как она может с ним разговаривать?
Петр Петрович сказал:
— Это тебя не касается, дружок…
— Нет, касается! — почти закричал Митя. — Очень даже касается!
Он едва не плакал. Но силой заставил себя удержаться от слез.
Петр Петрович не знал, что сказать ему. Ведь не скажешь же двенадцатилетнему мальчику о том, что для подпольщиков очень хорошо, просто на редкость удачно то, что его мать знакома с этим самым шофером, что это, в сущности, необходимо подпольщикам.
Все разъяснилось совершенно неожиданно и, как оно часто бывает, случайно.
Однажды Катя прибежала в фотографию и, когда Петр Петрович остался один, торопливо проговорила:
— Передайте: послезавтра в близниковский лес собирается карательная группа.
— Передам, — сказал Петр Петрович.
Катя убежала. И тут из-за занавески, разделявшей помещение фотографии на две половины, вышел Митя.
Глаза мальчика блестели. Он весь дрожал от волнения.
— Ты был здесь? — воскликнул Петр Петрович.
— Да, — сказал Митя. — Я все слышал.
Петр Петрович не знал, что и делать. Он решительно позабыл о Мите, о том, что мальчик там, за занавеской, проявляет негативы. И вот как все получилось…
И Митя заговорил быстро, возбужденно:
— Теперь я все понимаю. Все, все. Значит, она нарочно с этим самым немцем? Да, нарочно? И вы тоже партизан? Да?
Что было тут ответить? Какие слова придумать?
И Петру Петровичу ничего не оставалось, как сказать правду.
— Я не партизан, но я против немцев.
— И мама тоже?
— Да. Только об этом нельзя никому говорить, — серьезно сказал Петр Петрович. — Помни: одно твое неосторожное слово — и мы все погибли, все, все, кого ты знаешь и кого не знаешь, и в первую очередь твоя мама и я.
— Я не скажу, — горячо пообещал Митя. — Никому, никогда, честное пионерское!
Теперь уже не Петр Петрович ходил в городской сад, чтобы вызвать Васю, а Митя. Это было намного удобнее. Мальчик ни у кого не мог вызвать подозрений: бегает себе по саду взад и вперед, кому до этого дело?
А порой, когда Кате было недосуг, она передавала с Митей те сведения, которые ей удавалось добыть в своем ресторане или из бесед с Робертом.
Правда, сама Катя никак не могла привыкнуть к тому, что Митя принимает участие в такой опасной, смертельно опасной, работе.
Подчас она жаловалась Алле Степановне:
— Если с ним что случится, повешусь, честное слово, повешусь!
— Ничего с ним не случится, — уговаривала ее Алла Степановна. — Он такой умный, просто не по годам смышленый, и потом такой осторожный…
Митя и в самом деле был осторожен.
И если случалось ему повстречать в городском саду знакомого мальчишку, принимал независимый вид и начинал разговор о чем угодно — о том, как бы пойти на речку купаться, или хорошо бы посмотреть новую картину в кино, или рассказывал о том, какие книги он читал, когда жил в Ленинграде.
Он и в самом деле был очень умный, все понимающий мальчик. И было ему в ту пору всего двенадцать лет.
Иногда вечерами, уже лежа в постели, он вспоминал о прошлой своей жизни.
Перед глазами вставали прямые ленинградские проспекты, каменные львы на набережной, над иссиня-серыми, спокойными водами Невы.
И снова шелестели деревья Петергофа, и белая ночь разливалась над великим городом, белая ночь, когда одна заря спешит сменить другую…
Только теперь Митя понимал, каким счастливым был он в ту пору. Он жил так же, как жили остальные его товарищи. Учился в школе, катался на лодке, вместе с папой гулял по Петергофу и по Павловску, бывал в кино, в детском театре, а летом вместе с товарищами ездил в пионерский лагерь…
Как непостижимо, удивительно далека была тогдашняя его жизнь, каким он сам был в ту пору беззаботным, веселым и таким необыкновенно счастливым…
И никто, никто не знал о том, что еще в Ленинграде Митя начал вести дневник. Это была его маленькая, принадлежащая только ему одному тайна.
Случилось это так. Однажды папа рассказал ему, что, разбирая свои старые книги и учебники, он неожиданно увидел свой старый дневник.
— Так было интересно читать, — признался папа. — Словно не я, а кто-то другой писал.
— О чем же ты писал? — спросил Митя.
— Обо всем. Хочешь, я тебе прочитаю?
И папа прочитал:
— «Вчера отправились в лагерь. Ехали на автобусах. Всю дорогу пели разные песни. Я больше всего люблю «Взвейтесь кострами, синие ночи». Очень хорошая песня!».
Папа полистал тетрадь.
— А вот еще «событие» в жизни. — Он улыбнулся. — «Я научился ходить на лыжах. Оказывается, это совсем не трудно. Труднее было не бояться съезжать с гор. Надо только не бояться высоты и не бояться падать. И еще я хочу научиться прыгать с трамплина».
Была и такая запись в папиной тетради:
«Интересно, кем я буду, когда окончу школу? Может быть, радистом? Или математиком? Сам не знаю. А вот Володя Кучерский, тот знает: он будет архитектором. Он хочет строить дома где-нибудь очень далеко, в тайге или в тундре. Может, и мне тоже стать архитектором?»
Митя спросил его:
— Кем же стал Володя Кучерский?
— Погиб, — ответил папа. — Он учился на четвертом курсе архитектурного института, поехал на практику в Сибирь и там утонул, спасая тонущего мальчика…
Митин папа был учителем в школе. Да, вот так получилось: не знал, кем будет, а в десятом классе решил стать учителем. Он был «очкарик», носил очки, его не хотели брать на фронт, он пошел в ополчение. И потом Митя с мамой уехали к бабушке, и до сих пор они не знают, что с папой, жив ли он…
Еще тогда, в Ленинграде, Митя тоже стал вести дневник.
Папа подарил ему толстую общую тетрадь, и Митя написал на обложке красным карандашом: «ДНЕВНИК».
И писал обо всем, что ему приходило в голову: о том, что казалось ему интересным, о том, как они всем классом отправились в Эрмитаж, и о том, как он, Митя, научился хорошо плавать, и какие книжки больше всего ему по душе…
Когда он приехал в Васильевск, он первое время забыл о своем дневнике.
И вдруг однажды вспомнил. Лежал как-то ночью, думал о папе, о том, где-то он сейчас, что с ним, хорошо было бы получить от него письмо, да разве получишь сюда, в этот город, который заняли немцы?
Митя часто вспоминал своего папу, его мягкую, немного рассеянную улыбку, его постоянно прищуренные близорукие глаза, и то, как он спрашивал Митю, когда тот возвращался из школы: