Страница 43 из 65
В дверях появляются какие-то люди.
— Никак экскурсия? — громким шепотом говорит тетя Даша Кате.
— Иду.
Катя быстро встает, без нужды приглаживая волосы на висках и на лбу. И уже через минуту я слышу слова, которые она, быть может, уже даже слышать разучилась:
— Вот перед вами колокол, ему не меньше пятисот лет…
5
Сегодня — день встречи друзей.
Ранним утром я нахожу Федора Кузьмича в актовом зале. Он бережно раскладывает овощи из Сухой балки на широком, пахнущем клеевой краской столе. Еще издали я вижу помидоры, сизые кочны капусты, словно бы покрытые изморозью, ну и конечно же огромный шар — гибрид тыквы и дыни.
Федор Кузьмич оборачивается ко мне:
— Не спится, Алеша?
— Не спится, — признаюсь я.
— Смотри, — говорит он, — это мы к вечеру готовимся. Здесь у нас будет выставка наших трофеев. А вот погляди, какие у нас цветы!
Он подходит к роялю и вынимает из глиняной вазы, стоящей на рояле, букет цветов — васильков, роз, пионов, гладиолусов.
Я вглядываюсь и вижу: цветы растут на одном стебле. Да, они дружно, одной семьей растут на толстом, зеленом стебле.
Федор Кузьмич, видимо, польщен моим удивлением.
— Хороши? — спрашивает он и, сняв очки, улыбается.
Глаза его сузились, налились мягким блеском, теплый румянец окрасил щеки, и вдруг, как бы поборов следы прожитых лет, проступил тонкий рисунок лица, еще молодого, с гладкой, без морщин, кожей и правильным овалом. Он как бы молодеет на глазах.
Я раскрываю окно, и в комнату, тесня друг друга, врываются ветви старого ясеня.
Федор Кузьмич оглядывается:
— А где же Кирилл? Только что здесь был… Кирилл! — кричит он, высунувшись в окно. — Кирюша, где ты?
— Иду, — доносится издалека.
По дорожке, держа в руках охапку мокрых от росы цветов, бежит невысокий мальчик. В лучах солнца горят его рыжие, коротко стриженные волосы.
— Вот, — говорит Кирилл, вбегая в зал. — По-моему, хватит.
— А не маловато? — Федор Кузьмич критически оглядывает цветы.
— Довольно, — убежденно отвечает мальчик, деловито хмуря брови, — и потом, в самом деле, нельзя же весь сад оголять!
— Да, ты у нас известный скопидом. — Федор Кузьмич берет у Кирилла цветы и ставит их в вазу на столе. — Познакомьтесь, — обращается он ко мне. — Это — Кирилл Кудрявцев, один из наших лучших юннатов. А это — Алексей Званцев, бывший наш питомец, теперь геолог.
Кирилл протягивает мне руку.
— Видал на Сухой балке пикированную кукурузу? — спрашивает меня Федор Кузьмич. — Его работа. Даже из пригородных колхозов приходят поглядеть на эту кукурузу.
— Будущей весной будем ее в колхозе сеять, — скромно замечает Кирилл. — Нам колхоз имени Двадцатого съезда два гектара под нее отдал…
— И цветы на одном стебле тоже он вырастил, — продолжает Федор Кузьмич. — Расскажи, Кирюша, как ты их растил?
— Очень просто. — Он обводит нас круглыми, коричневыми, словно орехи, глазами, потом откашливается, будто урок готовится отвечать. — Мы взяли ствол подсолнечника, конечно, сперва отрезали головку и привили на ствол цветы.
Есть что-то хозяйское в жесте этих крепких, мальчишеских рук, которые берут букет и снова опускают его в вазу.
— И цветы принялись, — замечает Федор Кузьмич. — Можешь себе представить, сколько пришлось потрудиться, пока эти аристократы — пионы и гладиолусы — подружились с васильками!
— Это они только сперва не хотели, — замечает Кирилл. — А потом ничего, сладились.
Оба они — и мальчик и Федор Кузьмич — говорят о цветах так, словно это одушевленные существа, способные мыслить и чувствовать.
Вместе с Федором Кузьмичом Кирилл разбирает цветы, принесенные из сада, — красные пионы, бархатистые георгины, похожие на огромных бабочек, маленькие, хрупкие розы, с которых тихо слетают лепестки.
Над дверьми зала висит кумачовый плакат: «Добро пожаловать, дорогие друзья!» Ветер, залетающий в окно, лепит складки на полотнище.
— Я пойду, — говорит Кирилл. — У меня еще дел по горло!
Мы остаемся одни. За Волгой встает большое солнце. Чем выше оно поднимается, тем светлее становится Волга. Зеленоватый сумрак, царящий в зале, тает, розовеет, и первый солнечный зайчик наискось прорезает стену.
— Говорил с Сергеем? — спрашивает Федор Кузьмич и, не дожидаясь моего ответа, сам же отвечает: — Ничего с ним не поделаешь, уперся на своем — уже и не сдвинешь!
Он садится на подоконник. Над его головой жужжит Одинокая пчела, и он небрежно отмахивается от нее.
— И Катя меня тревожит, — продолжает Федор Кузьмич. — О ней можно сказать: утратила упругость души. Да, — с горечью повторяет он, — утратила упругость души.
— Мне тоже не нравится ее настроение, — говорю я.
— Ей нужно дело, которое бы ее захватило, — задумчиво роняет Федор Кузьмич.
— По-моему, она и теперь к своей работе могла бы по-иному относиться, — осторожно замечаю я.
— Может быть, — соглашается Федор Кузьмич. — Но для этого надо было родиться просто другим человеком. Катя не умеет кривить душой, не умеет вживаться в то, что ей не нравится. Что поделаешь? Не все люди одинаковы…
— Вы с ней когда-нибудь говорили? — спрашиваю я.
Он качает головой:
— С ней — нет. Я с Сергеем говорил, и не раз. Хорошо бы ее в какую-то школу перетянуть, — по-моему, из нее неплохой педагог получился бы.
— А он что?
— Он согласен со мной. Так ведь он уезжает, а для нее это, я знаю, очень тяжело…
Он наклоняется ко мне и говорит тихо:
— Вот уж поистине задача. Думаешь, думаешь и не знаешь, как лучше. С одной стороны, Сергей должен уехать, это бесспорно, ему надо учиться в университете, не в художественном институте, нет, это очередная причуда, а именно в университете. Но и Катю жаль. Трудно ей будет без него…
Наш разговор прерывает Надежда Поликарповна. Шумно, как и всегда, вбегает она в зал.
— Приехал, — обращается она ко мне, — дождался дружка своего!
Вслед за ней появляется Егор. Он загорел и как-то, я бы сказал, возмужал за эти четыре года, что мы не виделись. Не постарел, конечно, а именно возмужал. На лбу появилась поперечная морщинка, плечи расправились, стали широкими, развернутыми, в углу рта — погасшая папироса. Он бросает папиросу в раскрытое окно, Надежда Поликарповна укоризненно качает головой, но он делает вид, что не замечает этого, и, подойдя ко мне, толкает меня в бок.
— Собрался, наконец-то…
— Еще что скажешь? — говорю я.
Мы оба довольно неумело притворяемся очень сдержанными, почти равнодушными, словно наша встреча сегодня не представляет для каждого из нас ничего особенного.
— Как ты приехал? — спрашивает Федор Кузьмич. — Сейчас же нет пароходов.
— Очень просто. До Ватутина пароходом, а оттуда на лодке. Ну и вымочило же меня, там, оказывается, дождь, а здесь — хоть бы капля!
Должно быть, он приехал все-таки из-за меня. В сущности, было бы здорово обидно, если бы мы так и не сумели увидеться этим летом.
— Останешься на вечер? — спрашивает Федор Кузьмич.
Егор с сожалением качает головой:
— Не могу. Завтра в лагерь прибывает новая смена, мне во что бы то ни стало надо быть к шести утра. — Он вопросительно глядит на меня: — Пойдем пройдемся?
— Идем.
Не доходя до порога, Егор оборачивается.
— Чуть не забыл, — говорит он. — По дороге встретил почтальона, вам, Федор Кузьмич, письмо…
Федор Кузьмич берет письмо, а мы идем с Егором в мою комнату, в которой зимой помещается физический кабинет.
Я ложусь на диван. Егор подходит к окну.
— Вид отсюда что надо, вся Волга как на ладони…
— Что пишет Лена? — спрашиваю я.
Он молчит, но я вижу, как мгновенно багровеют его уши.
— Ничего особенного, — все еще стоя спиной ко мне, отвечает он, — живет в общем, должно быть, неплохо.
— С матерью?
— Да, конечно. Сейчас покажу тебе ее последнее письмо…
Он долго роется в боковом кармане, будто и в самом деле не может найти письма Лены. Небось хранит его как зеницу ока, по нескольку раз в день вынимает и перечитывает. Наконец он извлек из кармана серый конверт, исписанный знакомым косым почерком. Вместе с конвертом на пол падает что-то белое.