Страница 41 из 65
Мы подходим ближе. В траве сидит Федор Кузьмич. Завидев меня, он машет рукой.
— Федор Кузьмич, — говорю я.
— Что Федор Кузьмич? Я-то знаю, как меня зовут, а вот ты каким был, таким и остался. Нет в тебе чувства времени, Гвоздь.
Он называет меня старой, привычной кличкой. Стало быть, не очень сердится.
Алексей и Кешка подходят к саженцам кленов. Алексей вынимает из кармана ножницы и начинает обрезать сухие листья. Кешка стоит рядом, крепко прижав к груди маленький кулак с хрусталиками.
— Совсем не та стала Сухая балка, — говорю я.
В самом деле, есть чему подивиться: была у нас за березовой рощей лощина, поросшая лопухом и крапивой. В дождь лощина преображалась: со всех сторон туда стекались ручьи и образовывали озеро. Но как только выглядывало солнце — лощина вновь становилась голой и скучной.
Сюда, на городскую свалку, привозили мусор, битое стекло, обломки кирпичей; вечерами ребята жгли здесь мусор, и дым костров медленно тянулся кверху, подобно туману.
Это был неуступчивый, бесполезный кусок земли.
— Мы еще в позапрошлом году решили посадить деревья, чтобы задержать ручьи, — говорит Федор Кузьмич. — А потом стали сажать овощи. Сперва здесь работали наши, интернатские, а мало-помалу к нам присоединились и другие школьники, даже из Ерусалимской слободы приходят…
Он кивнул на Алексея с Кешкой.
— Что ж, тем лучше, есть чем занять ребят, и для них это дело, в сущности, небесполезное. И вот, как видишь, таким образом появился у нас городской детский огород…
Он встает и обходит со мной грядки. Над каждой стоит шест с дощечкой, на которой написаны имена и фамилии ребят. На одной капустной грядке красуется дощечка, на которой выведено лиловыми чернилами: «Алексей и Кешка Пятибратовы».
— А вот наша гордость, — обращается ко мне Федор Кузьмич и показывает лежащий на земле огромный, золотистого цвета шар.
— Хорош? — спрашивает он и, нагнувшись, осторожно перекатывает шар. — Со всего города к нам приходят поглядеть на него. Это гибрид тыквы и дыни. В сентябре на районную сельскохозяйственную выставку его отправим.
К нам подходит Алексей, за ним, конечно, плетется Кешка.
— Как дела? — спрашивает Федор Кузьмич.
— Словно бы все ничего, — солидно отвечает Алексей. — Только вроде гусеница появилась…
— Гусеница? А ну пойдем, поглядим…
Оба они садятся на корточки, чтобы получше разглядеть крохотные листья молодых кленов.
— Нет, — уверенно говорит Федор Кузьмич. — Нет здесь никакой гусеницы. И не выдумывай.
Но Алексей, не слушая его, медленно обходит саженцы, пристально оглядывая каждый. Это совсем маленькие, тонкостволые деревья, и листья на них острые, блестящие, будто смазаны какой-то клейкой жидкостью.
— Прошлой весной посадили, — недовольно бормочет Алексей, — а они растут в час по чайной ложке…
Темнеет. Глухо рокочет гром, и сумерки тяжело спускаются на землю.
— Пошли, — говорит Федор Кузьмич, — по-ошли, друзья. — Он громко кричит, сзывая ребят, рассыпавшихся по всему огороду: — Пошли скорее!
Раскаты грома приближаются, становятся яснее, в темнеющем небе вспыхивает и мгновенно гаснет огненный зигзаг молнии.
— Дождь сильный будет. — Федор Кузьмич глядит на небо, приставив ладонь к глазам козырьком. — Наконец-то! А то, что ни день — такая жара, у нас вся капуста посохла…
Алексей тоже приставил ладонь к глазам. Теперь я знаю, кому он подражает.
— А может, опять, как утром, — задумчиво говорит он, — покапает малость да перестанет…
И подставляет щеки первым, еще редким каплям дождя.
— Что я вас спросить хотел, — он смотрит на меня, густо краснея. — Почему это вас Федор Кузьмич Гвоздем кличет? Ведь вы вроде мой тезка.
— Мы его так в детстве прозвали, — отвечает Федор Кузьмич. — Он у нас меньше всех был…
Алексей недоверчиво косится на меня. Ведь теперь я намного выше даже Федора Кузьмича. Потом берет Кешку за руку, и они убегают вперед по дороге, а дождь как бы бежит за ними вдогонку.
4
На другое утро я прихожу в музей, к Кате. Музей только что открылся, никого еще там нет. За тяжелой резной дверью скрывается широкий, с покатым потолком дворцовый зал.
Я вижу древние, обитые потускневшей парчой кресла, стеклянные шкафы, в которых виднеются цветные, тусклого бархата боярские кафтаны и сафьяновые сапоги, с узкими, загнутыми носками, похожими на вопросительный знак.
Посредине зала, на особом постаменте, гордость музея — огромный колокол, опоясанный глубокой трещиной.
Живая история города воочию встает передо мной. Вот здесь, в этом самом дворцовом зале, несколько столетий тому назад сидела женщина с темным лицом мученицы — Мария Нагая, вдова Ивана Грозного.
И может быть, стертые временем квадраты ветхого пола до сих пор хранят память о тихих шагах царицы, оплакивающей убитого сына.
Кто-то подходит ко мне, деликатно покашливая. Я вздрагиваю, очнувшись от своих мыслей. Это тетя Даша, уборщица музея, веселая, говорливая старушка.
У нее коротко стриженные волосы, круглое, почти без морщин лицо. Бессменно уже много лет работает она в музее, и мы, ребята, прозвали ее некогда за живость и веселый характер «Тетя Молодаша».
Тетя Даша не узнала меня. Она шариком катится по залу, сметая пыль с кресел и шкафов. Она вынимает откуда-то пестрый букет, сделанный из цветных перьев, и мимоходом обмахивает им колокол.
Потом обращается ко мне. Ей, видно, не терпится потолковать с первым посетителем, и она, улыбаясь всем своим круглым, сдобным лицом, говорит:
— Погоды-то стоят какие… — и кивает в окно, за которым серебряным текучим блеском лучится Волга.
— Не узнаете меня, тетя Даша? — спрашиваю я.
Она вглядывается в меня:
— Да нет, вроде незнакомый человек…
— Помните, мы к вам из детского дома приходили на экскурсию?
— Это из «Розы ветров»? — оживляясь, спрашивает она.
Я киваю.
Она снова пристально вглядывается в мое лицо.
— Много вас сюда ходило, что-то никак не припомню сейчас, — в голосе ее звучит искреннее сожаление. — Ой, батюшки, — спохватившись, она всплескивает короткими ручками. — Заболталась с вами и «Последние известия» пропустила…
Она подбегает к шкафу, где хранится боярская одежда, и дотрагивается до стены рукой.
И мы слышим: «Сегодня ночью температура воздуха была…»
Поистине, как-то странно слышать знакомый всем голос Левитана среди этого раз и навсегда застывшего мира древности.
Катя быстро вбегает в зал, торопливо здоровается со мной.
— Чуть не опоздала, — говорит она и, улыбаясь, зажав шпильки в руке, перекалывает косы. Глаза ее, смотрящие на меня снизу вверх, немного косят от напряжения. На висках блестят капельки воды. Видно, проспала, только-только успела умыться и, как следует не причесавшись, прибежала сюда. Обеими руками она приглаживает волосы на висках, пальцы ее быстро, привычно пробегают по косам, уложенным на затылке.
— Кажется, все…
Тетя Даша уходит, и мы слышим, как она говорит кому-то на улице:
— А ну, граждане, давайте. Вход открытый…
— Катя, — говорю я, — хватит тебе на Сергея дуться. Посердилась — и довольно…
Катя не отвечает. Она глядит на дверь позади меня. Уже появились первые посетители. Это пассажиры с проходящего мимо парохода — трое юношей и две девушки в пестрых косынках. Они стоят на пороге, озираясь вокруг.
— Заходите, товарищи, — приглашает их Катя. — Вы что, с «Молокова»?
В нашем городе мы все привыкли узнавать пароходы по гудкам. У «Молокова» гудок пронзительный и долгий-долгий…
— С него, — отвечает за всех плечистый, загорелый до синевы парень, похожий на цыгана. Он улыбается, улыбка у него, как вспышка магния, озаряет все его смуглое, с ослепительными зубами лицо.
— Хорошо, — говорит Катя, мельком взглянув на часы. — Времени у нас час, начнем, пожалуй…
Она берет в руки палочку-указку, предусмотрительно положенную перед ней тетей Дашей.