Страница 39 из 65
— Ну и что с того? — оборвал он ее. — Да пусть хоть девяносто третий! Я этой историей сыт по горло!
Он полоснул себя по горлу рукой.
— Понимаешь, ведь я уже третий год эту самую историю в школе преподаю!
— Одно дело учить, а теперь сам учиться будешь…
— А я хочу быть художником, — упрямо сказал он. — Увидите, меня примут в Суриковский и я буду художником.
— Сережа, — мягко сказала Катя, — какой же ты все-таки ершистый, можно подумать, мы тебе добра не желаем…
— Ничего я не думаю, — мрачно пробормотал он.
— Погляди, ведь все, решительно все — и Алеша, и Федор Кузьмич, и я одно и то же тебе говорим: надо твердо, до конца обдумать, к чему у тебя душа лежит, а потом выбрать и уже не сходить с дороги…
— На себя погляди, прежде чем других учить, — резко сказал Сергей.
Катины смуглые щеки вспыхнули, но она сдержалась.
— Это уже запрещенный прием, — тихо ответила она и отвернулась.
Я поглядел на Сергея. Надув губы, он мрачно глядел в одну точку перед собой.
— Боюсь, как бы не стал ты метаться из одного института в другой, за все хвататься, все бросать на полдороге, — сказал я. — А в результате — пшик!
Он не ответил, и мы долго лежали в молчании, не глядя друг на друга.
Первые ленивые капли дождя медленно падают с неба. Потом дождь усиливается, начинает стучать по листьям деревьев.
— Пошли! — Катя быстро вскакивает и протягивает мне руку. — Давай поднимайся, а то вымокнешь до нитки!
Мы выходим из сада. Нас встречает крупный косой дождь, где-то далеко слышатся раскаты грома.
Сергей снимает с себя пиджак и накидывает его на Катю.
Но Катя молча, движением плеч сбрасывает пиджак и быстро, не оглядываясь, уходит.
Мы смотрим ей вслед. Вон за углом еще раз мелькнула ее голубая, разом потемневшая от дождя блузка.
— Чудачка, — говорит Сергей, поднимая пиджак.
— Трудный характер, — замечаю я.
— Ничего подобного, — возражает Сергей. — У нее самый что ни на есть покладистый характер.
Должно быть, мы выглядим очень смешно: стоим под открытым небом, мокрые от дождя, и спорим, какой у Кати характер.
И милиционер на углу, укрывшись с головой брезентовым плащом, удивленно косится на нас.
Сергей живет в маленьком деревянном доме, рядом со школой, где он преподает историю.
В палисаднике растут мальвы и подсолнухи. Под единственным деревом — дуплистой яблоней — стоял стол и скамейки.
— Гляди, — закинув голову, Сергей смотрит наверх, — а дождь уже перестал…
Мы усаживаемся на скамейке, под яблоней.
— Понимаешь, — задумчиво говорит он, — по-своему она права, я это знаю. Она мне каждый день твердит одно и то же: ты слабовольный, нерешительный, переменчивый, нет у тебя в характере ничего определенного…
— То же самое говорит и Федор Кузьмич, — замечаю я.
Сергей кивает:
— Знаю. Мы с ним два часа тому назад по телефону говорили, так он меня так драил, стружку снимал, что, я думаю, провод и тот устал слушать…
— Неужто так трудно принять какое-то одно решение?
Слабая усмешка загорается в его глазах.
— Должно быть, это наследственное. Только интересно, в кого я такой, в папу или в маму?
— А сам как думаешь?
— Как я думаю? А что я, знал моих родителей, что ли?
Он вынимает из кармана карандаш, бритву и начинает точить карандаш.
Я сижу, прислонившись к стволу яблони. Странное дело, еще вчера я был в Москве, ходил по Волоколамскому шоссе, пересаживался в метро на станции «Белорусская», звонил по телефону в Химки, чтобы узнать, когда будет нужный пароход. А сегодня я уже здесь, в городе, ставшем в раннем детстве родным.
И кажется, никогда не уезжал я отсюда. Все кругом свое, хорошо знакомое, очень близкое.
Только «Роза ветров» стала ниже, словно бы меньше. Но это нахожу не я один.
К слову сказать, от кого пошло прозвище «Роза ветров»? Должно быть, все же от Кати Кожиной. Она любила всем и всему давать прозвища. А может, это выдумал Егор Мальков, наш поэт?
Впрочем, не к чему вспоминать теперь. Кто-то почему-то прозвал наш детский дом «Розой ветров», и это красивое название с тех пор накрепко пристало к нему. Даже на сессиях горисполкома председательствующий обычно с самым серьезным видом обращается к Федору Кузьмичу:
— Слово за «Розой ветров»…
И никто, ни одна душа даже не усмехнется.
Мы вырастали, уезжали в другие города, иногда приезжали ненадолго погостить, а «Роза ветров», бывшая в нашей памяти большим домом с просторными комнатами, казалась все меньше и меньше. Может быть, потому, что мы становились старше?
Все эти годы Федор Кузьмич бессменно правит шумливым своим хозяйством. Только теперь «Роза ветров» уже не детский дом, а интернат для сельских и городских школьников. А мы каждый год, пятнадцатого августа, празднуем встречу друзей. Иные приезжают, многие шлют телеграммы, и редко кто из нас забудет поздравить «Розу ветров» с ее традиционным праздником.
Сергей отточил карандаш и начинает рисовать на столе.
Я слежу за его рукой, уверенно выводящей знакомый профиль: вздернутый нос, тонкая линия щеки, припухшая верхняя губа. Потом появляются завитки надо лбом, а на затылке низко заколотые толстые косы.
Откинув голову, Сергей любуется своим рисунком.
— Похожа?
— Как живая…
— Я всегда любил рисовать, — говорит Сергей, старательно тушуя карандашом тени под Катиными глазами.
— О чем же ты раньше думал? Хочешь быть художником и зачем-то в университет подаешь…
Сергей вздыхает:
— А иногда мне артистом хочется быть…
Я не в силах удержаться от смеха.
— Слушай, Сережка, сколько тебе лет? Честное слово, тебе бы еще самому в школу ходить, а не учить других…
Не отвечая мне, Сергей продолжает рисовать. Он выводит над Катиным ртом небольшие острые усики, и вдруг милое лицо ее внезапно становится злым, брюзгливым.
— А мужчина из нее неважный бы получился, — говорю я.
— Ничего подобного, Гвоздь, — серьезно возражает Сергей. — Она в любом обличье красивая.
И решительно зачеркивает свой рисунок.
— Как же теперь будет? — спрашиваю я.
— Вот так и будет, — отвечает он. — Буду учиться в Суриковском институте.
— Да ведь теперь уже поздно, прием, наверное, закончен.
— Ничего, у меня там декан знакомый, прошлый год я с ним познакомился, он сюда из Москвы на рыбалку приезжал. Говорит, что в любое время оформит…
Он сдвигает брови, крепко нажимает на карандаш, ломая графитный кончик.
— Подумай все-таки, — говорю я. — Проучишься в Суриковском курс, вдруг в театральное потянет, — что тогда?
— Или, как ты, пойду в геологоразведочный, — он усмехается, — что-то тогда они завопят.
Они — это Федор Кузьмич и Катя.
Я смотрю на Сергея, на его губы, до сих пор сохранившие в своих очертаниях что-то детски несмелое, на темные, то ли задумчивые, то ли печальные глаза.
В самом деле, в кого он такой?
— А скучать по ней будешь? — тихо спрашиваю я.
— Буду, — просто отвечает Сергей.
Он задумчиво глядит на стол. И вдруг я замечаю, что вся поверхность стола вдоль и поперек изрисована одним и тем же лицом — Катя анфас, в профиль, в три четверти, улыбающаяся, сердитая, печальная… Только она одна…
— Все ее рисуешь?
— Ее, — говорит Сергей. — Чтобы крепче запомнить.
Он улыбается, а глаза с неприкрытой грустью глядят куда-то поверх моей головы…
3
Я опоздал к обеду всего на каких-нибудь полчаса, но Федора Кузьмича уже не застал.
В столовой меня встретила завхоз Надежда Поликарповна, укоризненно покачала головой:
— Позже не мог прийти?
— А что? — растерявшись, спросил я.
— Каким был в детстве, неточным, таким, видать, и остался.
В голосе ее звучит искренняя скорбь.
Удивительный человек Надежда Поликарповна: любая мелочь может вывести ее из себя, по самому незначительному поводу она будет сокрушаться так, что только диву даешься.