Страница 25 из 116
— Как же, вы считаете, я должна к вам относиться? — спрашивала Зоя Ярославна, стараясь говорить как можно более спокойно и сдержанно. — Как именно?
— Не так, — упрямо твердила Медея. — Лишний раз не зайдете, никогда не пропишете какого-нибудь редкого лекарства.
— Значит, вам не нужно редкое лекарство, — терпеливо поясняла Зоя Ярославна, но Медея не слушала ее, неслась дальше:
— Мой муж мне любое лекарство достанет, знаете, какой у меня муж? Он для меня что угодно из-под земли достанет, лишь бы мне на пользу!
В другой раз Медея начинала упрекать Зою Ярославну, почему ей не прописывают витаминные уколы для сердца, она так и выражалась: «витаминные уколы для сердца».
— Мне мой муж в каждом письме пишет: требуй уколы для сердца, самые витаминные, тогда быстро поправишься, — говорила Медея, темно-золотистые глаза ее обиженно блестели. — Другим делают, он пишет, а тебе что же? Чем ты хуже? Если нужно еще что-то достать, пишет, пожалуйста, с дорогой душой, может быть, доктору нужны каракулевые шкурки или еще что-то в этом роде, то нам не трудно, так и передай доктору…
Иной раз Зоя Ярославна не знала, что ей делать, хорошенько отругать Медею, или не реагировать на ее слова, или поговорить всерьез, объяснить ей, что так не следует ни говорить, ни поступать, что своими словами она обижает врача, но потом решила не обращать внимания: все равно Медея неисправима, говори не говори — ничего не поймет, ничем ее не убедить.
Когда Зоя Ярославна шла в ординаторскую, ей встретилась Альбина, сказала, смущенно шмыгая носом:
— Я знаю, вы на меня сердитесь…
— Сержусь, — подтвердила Зоя Ярославна. — Подумайте сами: как же так можно? В присутствии больных врач высказывает недовольство. И кем? Больной женщиной, кого он обязан лечить и пользовать! Нет, это недопустимо!
— Я знаю, — кивнула Альбина, некрасивое лицо ее сморщилось, словно она собиралась заплакать. — Так нельзя, я понимаю, но я ничего не могла с собой поделать, она такая ведьма, видать…
— Согласна, ведьма, ну и что с того? Мы, врачи, не имеем права осуждать ее, да еще публично, мы обязаны хранить известный нейтралитет, для нас с вами нет ни плохих, ни хороших, ни симпатичных, ни отталкивающих, для нас все равны.
— Полагаю, эта истина тебе известна еще с первого курса, — сказал подошедший к ним Юра Гусаров. — И вообще, крошка, перестань строить из себя этакую девочку-баловницу, мамину любимицу, хватит!
Голос его звучал строго, но глаза смеялись. Альбина поняла, он не сердится на нее, заулыбалась и вдруг почти похорошела, даже длинный нос как бы стал немного короче.
— Больше не буду, — улыбаясь, сказала она и быстро пошла, почти побежала по коридору.
Потом внезапно обернулась, подождала, пока Юра и Зоя Ярославна приблизятся к ней.
— Ничего я из себя не строю, так и знай! Просто эта самая толстуха как-то меня разозлила вдруг… — Она опасливо покосилась на Зою Ярославну: — Знаю, знаю, врач не имеет права, буду стараться сдерживать себя, даю слово…
И, уже не оглядываясь, побежала вперед.
— Молодая еще, — снисходительно заметил Юра, провожая ее глазами. — Жареный петух еще ни разу не клюнул…
Зоя Ярославна невольно усмехнулась.
— Можно подумать, Юра, что вы намного ее старше, а на самом-то деле…
— На самом деле, — продолжил Юра, — я старше Альбины лет этак на сорок. Судите сами: отец — инвалид Отечественной войны, мать больна Паркинсоном, еще двое младших у нас, я им и папа, и мама…
Зоя Ярославна сочувственно слушала его.
— Вам, Юра, видно, досталось в жизни.
— Досталось, — согласился он. — А что делать? Как бы вы поступили на моем месте? Отказаться от них от всех? Уйти в общежитие? Жениться на какой-нибудь доченьке с отдельной квартирой и кейфовать себе на полную железку, а они как хотят?
Зое Ярославне захотелось обнять Юру или хотя бы дернуть его за прядь, спадавшую на лоб, совсем так, как она дергала Сережин вихор…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Даже спустя годы Вершилову порой снился один и тот же сон: чужие люди деловито, сумрачно ходят по комнатам дома. Дом принадлежит родителям Леры, и здесь он тоже живет, вместе с Лерой.
Чужие люди — судебные исполнители. После суда, когда тесть получил десять лет с конфискацией лично ему принадлежащего имущества, явились судебные исполнители, описали мебель, посуду, обстановку; трудились старательно, этого у них не отнимешь: раскрывали дверцы шкафов и буфета, заглядывали под кровати, придирчиво осматривали кухонную утварь, кастрюли, самовар, чайники, не гнушались даже корзиной для грязного белья, может быть, полагали, что там, внутри, спрятаны деньги или ценности?
Они не были сердиты, злы, свирепы, вовсе не желали ничего худого семье осужденного. Просто они выполняли привычную работу и больше никаких чувств — ни жалости, ни сострадания, ни, само собой, злорадства — к ним не испытывали. Вершилову думалось тогда, что они относятся к ним, к нему, к Лере и теще, так, словно это часть обстановки, только одушевленная. Разве когда-нибудь, кому-либо придет в голову, что вещи могут думать, переживать, чувствовать? Может ли, например, страдать шкаф или сервант? Или кровать с ночной тумбочкой?..
Во сне Вершилов силился сказать что-то, может быть, прогнать молчаливых пришельцев?..
В действительности все происходило внешне спокойно: судебные исполнители делали свое дело, Лера с матерью не произносили ни слова, и он, Вершилов, тоже молчал. А что, в сущности, мог он сказать?
Правда, где-то, в глубине души, жгло сознание некоторой своей причастности к махинациям тестя: ведь это он отвез чемоданы с награбленным добром, спрятал у своих родителей.
Только бы отец не узнал. Он бы никогда не простил ему этого.
Мысленно Вершилову виделось непримиримое лицо отца, слышался его голос:
— Как ты смел? Как ты мог так поступить?!
Мама, та не скажет ничего, не упрекнет, даже не спросит, что в этих чемоданах, зачем надо их прятать. А отец не простит. И Аська, сестренка, не простит, если узнает. Хорошо, что мама ничего не сказала ей. А если бы сказала, что тогда? Ведь Аська — страшная максималистка, хотя в молодости все непримиримы, категоричны. Это позднее с годами холодеет душа.
Он не подозревал тогда, что Ася все знает. Но, жалея его, не сказала отцу ни слова, ни отцу, ни ему, брату.
А отец так никогда и не узнал, что прятал чужие чемоданы у себя, в своем безгрешно честном доме. И хорошо, что не узнал…
Однажды случился у Вершилова с отцом разговор, было это незадолго до смерти отца.
— Скажи, Витя, — спросил отец, — как ты считаешь, твоя жизнь удалась?
Отец никогда не спрашивал его об этом, а тут спросил почему-то.
Было это на даче у Никодимыча, отец и мама обычно жили у него в Опалихе, и Виктор иногда ездил проведать стариков.
Ездил он один, без Леры, Лере Никодимыч был не по душе, и дача его ей не нравилась.
— Тоже мне дача, — презрительно говорила она. — Скорее сельской баней можно назвать этот жалкий домишко, а участочек — курице пройти негде, право же, у нас, в Черкизове, и то было попросторней…
Дом в Черкизове, к счастью, был на имя тещи, и его потому не конфисковали. Спустя годы дом пошел на слом, Вершилову с семьей дали неподалеку от их прежнего жилья, на Большой Черкизовской, двухкомнатную квартиру в новом панельном доме. А теща поселилась в однокомнатной квартире, на Семеновской площади. Тут Вершилов сумел настоять — не желал жить вместе с тещей.
— Только отдельно, иначе я не согласен…
И Лере пришлось уступить ему. По правде говоря, ей тоже хотелось, чтобы мать жила не с ними, а сама по себе, у старухи в последнее время сильно испортился характер.
В ту пору у них уже росли две дочки, Валя и Наташа, которую с детских лет в семье называли Тузик.
Вершилов говорил о себе:
— Я словно Пушкин, трехбунчужный паша, в семье три дамы, жена и две дочки, а мужиков только я один. — И тут же добавлял: — На этом, как понимаете, кончается мое сходство с Александром Сергеевичем.