От мира сего

Не знала я и того, что моему отцу не суждено будет вернуться с фронта, он погибнет в сорок четвертом, под городом Кенигсбергом, и лет через пять после Победы я получу письмо от школьников-следопытов, они напишут мне, что нашли останки моего отца, и я поеду туда, в маленькое село, носящее ласковое название Колечки, и мне еще раз придется пережить все то, что случилось с отцом. И еще я не знала, не могла знать, там, в Колечках, я встречу свою судьбу, неожиданно встречу — и, как думается, навсегда, на всю оставшуюся жизнь.

Но в ту пору, в декабре сорок первого, будущее, как ему и положено, оставалось решительно неведомым. Было мне пятнадцать с небольшим, жили мы вдвоем с бабушкой в деревянном доме-особнячке, окруженном садом, в саду одичавшие яблони, сливы, по весне воробьи и вороны гнездятся на ветвях, поднимая невероятный шум и гвалт, а в самом доме уютные комнатки с низкими потолками, с печками-голландками, выложенными нарядными старинными изразцами, потолки лепные, окна узкие, на подоконниках цветы — розовая и белая герань, ванька мокрый, китайская роза, фуксия. Такими вот особнячками некогда было богато Замоскворечье, теперь эти домики давным-давно канули в далекое, невозвратное прошлое.

Отец мой был врач в Первой градской больнице, недалеко от нашего дома, бабушка работала поваром в диетической столовой, что на Житной улице, а когда началась война, стала поваром в госпитале.

Госпиталь находился на соседней улице, когда-то, немыслимо давно, там помещалась наша школа, теперь почти все ученики разъехались кто куда, и я тоже уже не училась и почти каждый день ходила к бабушке в госпиталь. На кухне было тепло, бабушка нет-нет да и нальет мне миску супа, или положит каши, или даст попробовать упоительно пахнувшее картофельное пюре с жареным луком.

Бабушка надоумила меня навещать раненых, я приходила в палаты, подолгу сидела там, кому читала, кому писала письма, иногда рассказывала что-нибудь из прошлой жизни, о том, как я училась, с кем дружила, про папу, в первые дни ушедшего на фронт, про бабушку, про то, как мы все трое жили дружно и весело, и еще рассказывала про маму, мама неожиданно и быстро умерла, когда мне было около четырех лет, и я ее слабо помнила…

Слушали все внимательно и жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-то вкусным; один раненый, помню, у него была смешная фамилия, совершенно не подходившая ему, Котеночков, сказал однажды:

— Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму, у нас с женой детей нема, будешь заместо дочки…

Шли дни, превращаясь в недели, в месяцы, первые месяцы войны. На собственном примере убедилась я в справедливости слов, таящих в себе не только обдуманное, мудрое смирение, но и неоспоримую горечь: «Ко всему можно привыкнуть: и к хорошему, и к плохому».

В то первое военное лето мы с бабушкой привыкли почти каждый вечер прятаться в щели, вырытой возле забора.

Мы ложились рядом, возле нас лежали многие жильцы нашего дома, лежали поначалу молча, а позднее постепенно становились разговорчивей, я обычно молчала, прижимаясь к бабушкиному теплому плечу, и смотрела в небо, которое бороздили длинные, пронзительно голубые лучи прожекторов. Порою над самой моей головой появлялась в небе зловещая серебристая птичка — немецкий самолет, тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали ее из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот, значит, где-то упала бомба, в небе вспыхивали ярко-розовые сполохи — пожар, горели дома, может быть, даже и неподалеку от нас, в Замоскворечье, а может, подальше, в Нижних Котлах или Карачарове…

Я с удивлением мысленно спрашивала самое себя: «Не снится ли мне все это? Все ли так на самом деле или это только кажется? Сейчас открою глаза пошире и проснусь…»

Но нет, то был не сон, а самая что ни на есть подлинная явь. И порой мне казалось, я живу в каком-то другом, непонятном мире, сказочном не сказочном, но совершенно иного измерения, непохожем на тот привычный, обыденный, в котором я жила с первого своего дня…

Однажды, было это в декабре, морозным пасмурным утром я встала, как и всегда рано, умылась, налив в ковшик воды, подошла к окну полить цветы. Глянула в окно и застыла от удивления: посередине мостовой стояла черно-белая в широких размытых пятнах корова, подняв лобастую голову, смотрела, как мне почудилось, в упор на наше окно. И — о чудо! — завидев меня, будто и в самом деле ждала моего появления, корова вдруг замычала протяжно, тоскливо, как бы зовя кого-то, известного только ей одной.

— Бабушка! — крикнула я. — Смотри, корова!

Бабушка вышла из кухни, неторопливо вытирая руки вафельным полотенцем.

— И в самом деле, — сказала. — Вот уж действительно…

Корова снова промычала что-то на своем коровьем языке.

— Наверное, голодная? — предположила бабушка, взяла кусок черного хлеба, густо посыпала солью, накинула на плечи ватник и понесла хлеб корове на улицу.

Стоя у окна, я видела: бабушка подошла к корове, протянула ей хлеб, корова, словно человек, покачала головой. Дескать, спасибо, только не хочу, не надо…

Тогда бабушка положила руку на шею коровы, повела ее за собой, и я увидела, корова послушно пошла за нею. Потом бабушка быстро вбежала в дом, спросила:

— Где у нас чистое ведро? Ее необходимо подоить.

Не дожидаясь моего ответа, схватила ведро, вымыла его под краном, взяла полотенце и пошла обратно во двор. Я оделась и пошла тоже.

Корова стояла во дворе. Бабушка снова положила руку на ее шею, повела в наш сарай, который стоял пустой, мы так и не успели еще запастись дровами.

— Нет худа без добра, — сказала бабушка. — Нет дров, зато корове место нашлось.

Она села на низенький чурбак, протерла полотенцем коровье вымя и стала крепко тянуть тугие коровьи соски. Брызнула белая сильная струя.

— Пошло дело, — с удовольствием произнесла бабушка.

Подставила мне ведро, я наклонилась, отпила немного молока. Наверное, никогда не забуду прекрасный, волшебный вкус парного молока: казалось, никогда в жизни мне ничего лучше не приходилось пробовать.

— Как думаешь: откуда здесь, в городе, эта корова? — спросила я бабушку.

Она пожала плечами:

— Ума не приложу. Откуда взялась? Чья она?

— Наверно, потерялась? — предположила я.

— А раньше где жила? — спросила бабушка. — Может быть, где-нибудь в деревне под Москвой? А потом взяла и ушла из дома и добралась до самой Москвы? А кто-то, наверное, уже ищет эту самую корову, днем с огнем ищет, отыскать не может…

— Корова-путешественница, — сказала я.

— Что? — переспросила бабушка. — Как ты сказала?

— Есть такой рассказ «Лягушка-путешественница», теперь будет корова-путешественница, — ответила я.

Бабушка кивнула.

— А как будет дальше? — спросила я. — Корова останется у нас?

Бабушка решительно покачала головой:

— Конечно нет. Чем мы ее кормить будем?

— Что же с нею делать?

— Отведем ее в госпиталь, там и решим.

В то зимнее снежное утро немногие прохожие провожали нас удивленными взглядами, и было чему дивиться: в военной Москве, где на улицах ощерились железные «ежи», на окнах домов белеют крест-накрест наклеенные полоски бумаги, а возле подъездов громоздятся мешки с песком, шагают по мостовой друг за дружкой бабушка, я и корова. В руках у меня папин ремень на всякий случай, если корова будет упрямиться, но она шла охотно, иногда оборачивалась, поглядывая на нас выпуклыми темно-карими в светлых ресницах глазами.

Первым, кого мы встретили во дворе госпиталя, был завхоз Сергей Петрович, совершенно лысый старикан, впрочем, наверное, было ему в ту пору никак не больше пятидесяти, но мне он казался старым стариком, сильно припадавший на правую ногу, однако, несмотря на врожденную хромоту, на диво подвижный и быстрый.

Он оглядел корову, рассеянно выслушал бабушку, рассказавшую о том, как она у нас появилась, потом сказал: