Страница 36 из 39
А ведь тоже училась некогда в студии, играла в ученических спектаклях, волновалась, впервые выйдя на сцену, сама же рассказывала, что великая Яблочкина верила в ее звезду, а Михаил Михайлович Тарханов, тот прямо так и утверждал: «Ты, Вероничка, будешь замечательной артисткой. Помяни меня!»
И она помнила об этих словах, держала их в своем сердце, мечтала о большой сценической карьере, об успехе, о популярности у зрителей…
— Ты только не показывай виду, что тебе ее жаль, — тихо говорит Наташа.
— Ладно, не буду.
— Хорошо, если бы они с папой помирились, — продолжает Наташа, — а то правда, подумай сама, чего им жить одиноко, каждый у себя.
— У папы нет семьи?
— Была. Теперь опять он почему-то один.
— А он что, писал тебе о том, что опять один?
— Да нет, ничего он не писал, но я же умею между строчек все, что надо, прочитать. Достались же мне родители, что один, что другая, просто беда с ними!
Наташа шумно вздыхает и смеется; наверное, она нарочно смеется, чтобы я не вздумала пожалеть ее. А я и не собиралась ее жалеть.
Да она и не приняла бы от меня не то что жалости, а самого обыкновенного сочувствия.
Не знаю, сколько бы мы еще простояли в дверях, если бы не раздался голос Вероники Степановны:
— Наташенька, дочка, дай мне грелку, слышишь?
— Слышу, — отзывается Наташа. — Что, опять ноги болят?
— Не очень, но все-таки…
— Сейчас принесу.
Я бегу к себе по лестнице наверх. Наташа все еще медлит уйти, стоит в дверях, глядя мне вслед.
— Ей с ее больными ногами только собаки не хватает!
Я останавливаюсь, гляжу на Наташу сверху вниз.
— А с собакой ей веселее будет…
— Думаешь? — спрашивает Наташа. Задумчиво качает головой. — Неужели правда веселее?
Мне кажется, Наташа уже решила. Рано или поздно, а собаке суждено у них появиться…
Брат и сестра
У таксиста Севы Сугробова случилось ЧП: потерял куклу, розовощекую, с глупыми выкаченными глазами в коричневых ресницах, кудрявую диву, которую обычно привязывал к бамперу машины.
Как развевались на ветру ее волосы! А щеки, казалось, ярче алели от быстрой езды. Протянутые вперед ручки как бы благословляли всех едущих навстречу.
Сева называл эту куклу нерусским, услышанным от кого-то словом «Маскотта», что означало, как он уверял, «счастливый талисман».
— Когда-нибудь моя маскотта принесет мне настоящее счастье, — уверял Сева.
Однажды его спросил начальник колонны таксомоторного парка, хмурый, немногословный толстяк:
— Что такое, по-твоему, счастье?
— Счастье — это осуществление всех, какие есть, желаний, — не задумываясь, ответил Сева.
Он не солгал: для него самым что ни на есть подлинным счастьем было бы осуществление всех его желаний.
Правда, некоторые желания время от времени менялись, но одно оставалось неизменным: чтобы Рена, сестра, поправилась.
Чтобы снова стала ходить, бегать, прыгать, не давать никому покоя, раздражать всех, вносить повсюду шум, беспорядок, пусть, пусть, лишь бы стала опять здоровой.
Рене было двенадцать лет, когда она заболела полиомиелитом. С той поры она постоянно сидела в кресле, потому что ходить Рена не могла. Так продолжалось уже почти шесть лет. К Рене приходили девочки из школы, учителя; сидя в кресле, она готовилась к экзаменам, учила математические правила, писала сочинения. Она была способной, окончила школу с отличием. Без каких бы то ни было поблажек, без скидок на болезнь, сдавала экзамены на равных со всеми и сдала. Ее аттестат — великолепная бумага, отливающие золотом буквы — висел на стене в их комнате.
Сева пришел домой расстроенный, однако решил ничего не говорить Рене, чтобы не огорчать ее. Но Рена, умница, без слов все поняла. Только глянула на него и сразу спросила:
— Что случилось?
— Ничего, — весело ответил Сева. — Все нормально, о’кэй в полном смысле слова!
— Говори все, — строго приказала Рена.
Сева сказал:
— Потерялась кукла. Ну да, та самая…
— Как же это случилось? — спросила Рена. Ей тоже стало жаль глазастой красавицы, к которой Сева, должно быть, уже успел привыкнуть.
Куклу подарил Севе кубинец, который женился на русской девушке. Было это года два назад. Сева уже перешел в другой парк, стал ездить на «Волге» с золотыми кольцами, обслуживать новобрачных; однажды ему довелось везти смуглолицего, с горящими черными глазами кубинца во Дворец бракосочетаний, что на улице Щепкина. Темпераментный кубинец, сидевший рядом со своей белолицей невестой, кожа как сметана, глазки голубенькие, часто мигающие, то и дело целовал ее пухлые щеки, круглый, узенький лобик.
«И что только он в ней нашел? Ничего хорошего нет как нет, — думал Сева, искоса, в зеркальце, поглядывая на молодых. — Он в тысячу раз симпатичнее».
А когда вез кубинца с молодой женой из Дворца в ресторан «Будапешт», кубинец подарил ему куклу.
«На счастье, — сказал, немилосердно коверкая слова. — Будьте, как и я, счастливый».
— И куда только она подевалась? — спросил сам себя Сева. — Черт его знает, как получилось.
— Наверно, оторвалась, — заметила Рена. — Ты быстро ехал и не увидел, как оторвалась.
— Ладно, — сказал Сева, вздыхая. — Не будем больше об этом говорить.
— Тебе же должны выдать куклу в парке, — сказала Рена. — И очень хорошо, пусть будет новая кукла, эта, наверно, уже хорошенько поистрепалась от поездок.
Сева усмехнулся:
— Все-таки Крылов был великой человек!
— Какой Крылов? — не поняла Рена.
— Тот, кто писал басни. Помнишь лисицу и виноград?
И решительно повторил еще раз:
— Больше не будем об этом, поняла?
Они жили втроем в одной большой, с двумя окнами комнате — Сева, Рена и мать, Ирина Петровна. И еще лохматый чернопегий пес Цыган. Сева уверял, что Цыган — самая умная собака на свете. Рена тоже так считала.
Сева сшиб его однажды неподалеку от Покровского бульвара. Надо же было псу перебегать улицу в неположенном месте!
Сева не проехал мимо. Остановил машину, поднял с земли собаку. У нее была черная морда и неожиданно зеленые, словно крыжовник, глаза.
— Что там у тебя, пупсик? — спросил Сева.
У собаки была перебита передняя лапа. Сева взял собаку на руки, она не противилась, только глядела на Севу своими зелеными спокойными глазами.
— Ничего, — сказал Сева, — все будет нормально, даже, если хочешь, о’кэй.
Он привез собаку домой. Ирина Петровна закричала не помня себя:
— Не могу смотреть! Кровь из лапы капает…
Зато Рена, молодчина, не растерялась, прикрикнула на мать:
— Как тебе не стыдно, мама! Надо пожалеть несчастного пса, а ты кричишь как зарезанная!
Ирина Петровна мгновенно притихла, даже согласилась согреть воды. Сева хорошенько промыл лапу горячей водой, залил йодом. Вместе с Реной тщательно осмотрел лапу.
Оба установили: перелома нет.
— Если через день не будет лучше, — сказала Рена, — позовем ветеринара.
Через день стало лучше, а еще через три дня Цыган уже весело прыгал, встречая Севу, вернувшегося со смены.
Рена сказала:
— По-моему, это чудо ума и сообразительности.
— Я тоже так думаю, — согласился Сева. — Мы оставим его у нас.
— Оставим? — переспросила Ирина Петровна. — А как же соседи? Вдруг кто-то против?
— Пусть скажет об этом персонально мне, — ответил Сева.
— Но в коммунальных квартирах, — не сдавалась Ирина Петровна, — требуется общее согласие жильцов, если хочешь держать животных.
— Пусть скажут о своем несогласии лично мне, — снова повторил Сева.
Но никто не сказал ни одного слова против Цыгана, и он остался жить в семье на равных. Даже Ирина Петровна со временем полюбила его, а он больше всех любил только двоих — Севу и Рену, ко всем остальным людям относился равнодушно-терпимо, — дескать, существуете рядом, ну и существуйте, мне-то, в конце концов, все равно…
Ирина Петровна с некоторого времени стала уговаривать Севу: