Страница 43 из 64
— Вечером, без десяти шесть, — ответила Таина мать.
— Понятно, — сказала Кораблева.
Я сидел, не поднимая глаз. Вот оно, заслуженное наказание за мою подлость! Или нет, это не только подлость, но и предательство? Какие же слова отыскать для своего оправдания? Что сказать? Чем объяснить все, что было?
Вскоре Кораблева ушла. Довольная, она всегда лучилась радостью, когда удавалось кому-нибудь хорошенько напакостить, она даже мне улыбнулась и пожелала хорошо учиться в текущем году.
Тая закрыла за нею дверь и снова вернулась в комнату. Ее мать сказала:
— Таинька, я пойду спать…
— Хорошо, мама, — сказала Тая. — Спокойной ночи.
Мать кивнула мне, она была все-таки воспитанной дамой, и потом я находился в ее доме, но я знал, что с этой минуты она прочно возненавидела меня. Мы с Таей остались вдвоем.
Я молчал, не знал, что сказать, как вообще начать разговор. Тая тоже молчала. И тогда я решился, чтобы как-то прервать это тягостное молчание.
— Тая, — сказал я. — Послушай, тут ведь все не совсем так, тут вот как было…
Она взмахнула рукой, как бы отметая все то, что я говорил.
— Не надо, Валя, — сказала она просто. — Не надо ничего говорить… — Помолчала и добавила: — Я ж тебя, как видишь, ни о чем не спрашиваю…
— Я знаю, — сказал я. — Все понятно. Но выслушать-то меня ты, надеюсь, можешь?
Она спросила устало:
— Выслушать? Зачем?
И впервые посмотрела на меня, а до того, я видел, она избегала встречаться со мною взглядом. В глазах ее я увидел непритворную усталость и еще горечь, бесконечную, неистребимую, отчаянную горечь.
— Я всегда не любила выяснять отношения, — сказала Тая. — Должно быть, ты успел заметить эту мою особенность.
— Успел, — сказал я. — Но послушай, ты можешь, наконец, меня выслушать?
Она медленно покачала головой. А я подумал: «Вот и не надо ничего! Что я могу сказать? Ничего не надо придумывать, она же все равно ничему не поверит…»
Мне кажется, только сейчас до меня дошло, что и в самом деле не следует искать какие-либо извинения для своего поступка, придумывать некие, весьма, да, весьма, как же иначе, уважительные причины…
Тая не выносила выяснять отношения. Она любила меня, я знал, что я ей дорог, бесспорно, дорог, но она не простит мне.
Никогда не простит, потому что я предал ее. В самый тяжелый день ее жизни я оставил, не поддержал ее, не был вместе с нею, а сидел в театре с какой-то чужой бабой…
Так думал я, мысленно ставя себя на место Таи, а она все молчала, и было так тягостно сидеть вдвоем в тихой комнате, и молчать, и не смотреть друг на друга.
Наконец я не выдержал, спросил:
— Так что, мне уйти?
Она не ответила.
— Уйти? — повторил я. — Совсем? Да?
Она сказала, глядя в сторону:
— Да, пожалуй.
Я встал, вышел в коридор, надел пальто. И все медлил, все ждал, что она выйдет, скажет:
— Постой, Валя, я передумала. Мы не можем друг без друга.
Я знал, мне будет очень трудно без нее. Я любил ее, конечно, любил, пусть по-своему, пусть не так, как она любила меня, что ж, говорят, сколько сердец, столько родов любви, все равно, любовь всегда есть любовь, какая бы она ни была.
Мысленно я нещадно ругал себя, ругал Ваву, эту несносную, привязавшуюся ко мне пожилую липучку, от которой ни сна, ни отдыха…
Я искал виноватых, но не щадил и себя. Я понимал: больше всего во всем виноват я сам. Никто другой, только я!
В комнате, где сидела Тая, было тихо, очень тихо, словно там никого не осталось.
Я подождал еще немного, потом открыл дверь, вышел на площадку и еще постоял перед закрытой дверью минуты две.
Вдруг она одумалась и решила броситься, догнать меня?
Вдруг поняла, что без меня не может?
Ведь я же тоже не могу без нее.
Но все было по-прежнему очень тихо. И я медленно, словно во сне, спустился вниз по лестнице…
АЛЛА ИВАНОВНА
Когда Марик сказал мне, что решил жениться на Тае, я проплакала всю ночь напролет.
Я предвидела, что ничего доброго из этого брака не получится. Мне довелось видеть Таю раза два, один раз в кино — Марик взял билеты себе и Тае и мне отдельно в другом ряду.
Слов нет, Тая — красивая девушка. Неудивительно, что он потерял голову, ведь он же художник, а художники все, как один, любят все красивое.
Я видела издали, как Марик глядит на Таю, слепому было бы ясно, что он без ума от нее. А она? По-моему, она к нему благожелательно-равнодушна, не более. Недаром еще исстари известно, что в любви всегда один целует, другой — подставляет щеку.
Я так и сказала после Марику:
— Мне кажется, она к тебе относится так себе…
— Откуда ты можешь это знать? — спросил он.
Тогда я спросила в свою очередь:
— Мальчик мой, ты веришь материнскому сердцу? Так знай же, сердце матери — вещун, и как бы ни было мне горько говорить тебе об этом, но все-таки скажу — она тебе не подходит!
Он спросил меня:
— Как думаешь, ты можешь ошибаться?
— Могу, — ответила я. — Очень даже могу, но, поверь, не в этом случае.
Как-то так получилось, что больше мы с ним на эту тему не разговаривали, вопрос, как говорится, остался открытым.
Марик не упоминал о Тае, и я не спрашивала его ни о чем, полагая, что, может быть, он сам все понял и сам решил отойти от нее.
Французы говорят: «Все понять — все простить».
Я надеялась, что мой сын поймет меня и простит мою пристрастность, потому что она продиктована исключительно одним — моей любовью к нему, желанием ему счастья и только счастья!
С того дня, как я увидела Таю в кино, прошло около полутора месяцев, как вдруг однажды я увидела, что Марик вешает на стену в столовой портрет голубя.
Марика еще в школе прозвали Пикаскиным за то, что он собирал репродукции картин Пикассо и, подобно этому великому художнику, любил рисовать голубей.
Я бы, признаюсь, не обратила бы особого внимания на этот рисунок Марика, мало ли голубей, нарисованных им, довелось мне видеть за все истекшие годы, но Марик сам, первый спросил меня:
— Как ты считаешь, мне удалось уловить сходство?
— С кем сходство? — спросила я.
Тогда он подвел меня к своему голубю, и я увидела, что у него лицо Таи, той самой девушки, ее глаза, ее рот и брови…
Я не успела ничего сказать, как Марик тут же заметил:
— Понимаешь, у Таи ведь очень непростое лицо, и его совсем не легко воспроизвести на бумаге…
Я промолчала. Что я могла ответить? Выходит, не забыл ее мой мальчик, думает о ней, даже, наверно, любит ее, если стремится постоянно иметь ее изображение перед собой.
Я не стала ни о чем спрашивать, я сама поняла все, что следовало понять. Потому что он сказал мне:
— В субботу Тая придет к нам в гости…
— Ну и что с того? — спросила я.
Он обнял меня и поцеловал в щеку. Он знал, что мне трудно, невыносимо трудно отказать ему в чем-либо. Так было в детстве, так осталось и по сей день.
— Я тебя очень прошу, мамочка, — сказал Марик. — Устрой хороший обед, что называется, первый класс…
— Хорошо, — сказала я. — Устроим.
Он помолчал несколько секунд, словно мысленно решал, стоит ли говорить или нет. Потом он решился:
— Этот обед будет, если хочешь, в некотором роде помолвкой…
— Хочу? — переспросила я.
Он снова обнял меня, и я спросила его:
— Марик, ты все же решил на ней жениться?
— Да, — ответил мой сын. — А что? Чем она тебе не показалась?
Я подумала, действительно, чем она не пришлась мне по душе? Почему я настроена против нее? Или это обычная, столь часто встречающаяся материнская ревность, вроде, например, ревности старой графини Ростовой сперва к Соне, потом к княжне Марье, которых любил ее сын Николай…
Я пыталась уговорить себя как могла, вспоминала различные жизненные примеры, всевозможные ситуации, происходившие с героями прочитанных мною книг, однако сердцу не прикажешь…