Страница 56 из 58
Он обогнал ее, вбежал на крыльцо, рывком открыл дверь.
И — сразу же увидел мать.
Она сидела за столом, положив на стол руки.
Его прежде всего поразили ее руки, какие-то бессильные, вялые, а он помнил, руки матери были всегда в движении, в работе.
— Мама, — сказал Игорь, — мамочка, это я! Здравствуй!
Она подняла на него глаза. Она похудела, но, пожалуй, не очень постарела. Волосы остались прежними, почти без седины, и щеки были розовые, туго натянутые.
Она молча глядела на него, а сестра, войдя в дом, стояла позади него и тоже молчала.
— Ку-ку, — сказала мать, по-прежнему равнодушно и отрешенно глядя на Игоря, — ку-ку…
Игорь почувствовал, как глухо, тяжко забилось сердце и словно бы огнем опалило голову, шею, затылок…
Он обернулся к сестре.
— Скоро год, — сказала сестра.
— Почему же ты ничего не писала? Я же ничего не знал.
— Если бы даже я и написала, что бы было? — спросила сестра. — Ты бы ничем не помог все равно, а печалить тебя не хотелось…
— Печалить, — грустно повторил он, — разве дело во мне, печалить меня или скрывать правду?
— Ку-ку, — сказала мать и засмеялась.
Игорь рванулся к ней, схватил за плечи.
— Мама, это я, твой сын, родная моя, слышишь? Я — твой Игорь!
— Она никого не узнает, — сказала сестра.
— А тебя? — спросил Игорь.
— Меня тоже. Я уже привыкла.
«Я уже привыкла». Эти три слова, произнесенные ею с безнадежным отчаянием, ставшим будничным, как бы раскрыли перед ним ее терпеливое и постоянное страдание.
— Нянька, — закричал Игорь, — нянька, да что же это такое?
— Склероз, — сказала сестра. — Все это накапливалось исподволь, постепенно, а потом вдруг, вот так вот, как видишь.
— Вижу, — сказал Игорь.
Он сел за стол, напротив матери, пристально, жадно вглядываясь в нее, стараясь отыскать в ее лице, должно быть, уже прочно погасшую искру разума.
И она бездумно глядела на него, а сестра между тем собирала на стол, звенели тарелки, миски, стаканы, вся эта уютная домашняя суета казалась обнадеживающей, обладающей спасительным, глубоким смыслом.
Но нет! Лицо матери по-прежнему было равнодушным, лишенным какого бы то ни было выражения. И он смотрел на нее и никак не мог привыкнуть видеть ее такой, какой она стала, никак не мог…
Сестра налила молока в глубокую тарелку с гречневой кашей, подвинула тарелку матери, вложила в ее ладонь ложку.
Мать заученным движением, механически опускала ложку в тарелку, зачерпывала молоко с кашей и подносила ко рту.
Молоко лилось на подбородок, она ничего не видела, ничего не чувствовала.
— Ах ты, замарашка, — сказала сестра, полотенцем вытирая подбородок матери.
Игорь отвел глаза в сторону. Как это все ужасно!
Мать всегда была очень опрятной. Он был еще совсем маленький, и уже тогда она учила его есть не торопясь, чинно, не жадно и так, чтобы людям не противно было глядеть на него. И сама всегда ела красиво, глянешь на нее — и невольно захочется есть даже самому сытому человеку.
А теперь, теперь…
Снова вспомнилось: когда он учился в институте, мать как-то зимой приехала навестить его. Сидела в комнате общежития, румяная с мороза, спустив платок на плечи, с тихой улыбкой глядя, как Игорь и его друзья, соседи по комнате, поглощают все то, что она привезла с собой, — пампушки, домашний творог, моченые яблоки, жареную свинину, шпигованную чесноком…
Кто-то, кажется это был Паша Крутиков, сказал:
— А вы-то что же, тетя Ксюша?
Тогда она, как бы нехотя, взяла моченое яблоко, стала откусывать по кусочку, все так же с улыбкой поглядывая на Игоря и его друзей.
— Я читала, что ты снимаешь новый фильм, — сказала сестра, подвигая ему тарелку с тонко нарезанной ветчиной.
— Да. Ты где читала?
— В «Советском экране».
Игорь подцепил вилкой ломтик ветчины, сунул в рот.
— Вкусно? — спросила сестра. — На рождество зарезали кабанчика, я сама коптила и солила, все делала так, как ты любишь…
— Вкусно, — сознался Игорь. Сам себе дивился, думал, не полезет кусок в горло, и вдруг, нате вам, ест да еще с таким аппетитом и ветчину, и огурцы, и кашу с молоком…
И сестра смотрела на него, чуть улыбаясь, совсем так, как некогда смотрела на него мать.
Наконец он встал, прошелся по горнице. Сестра убирала посуду со стола, а мать по-прежнему бессмысленно глядела перед собой, положив руки на стол.
И все то, о чем еще недавно думал Игорь, радость, которую он ощущал, мечты о том, каким будет фильм, все это вдруг показалось суетой, никчемной тратой сил и времени… Даже Валя с ее менторским тоном и замысловатыми словами, которыми она засыпала его, когда они уходили с концерта: «Блестящее было адажио… А здесь несколько затянуто аллегро…» Даже Валя казалась ему сейчас ненатуральной, словно бы даже нереальной.
Реальным было одно: мать, которая не узнает его. Ни его, ни кого бы то ни было другого. Вот это было реально и зримо.
Уже не было ощущения радости бытия. Оно начисто исчезло, как не было его вовсе, оставив вместо себя неистощимую, непреходящую печаль.
— Что делать? Что же делать?
Он не заметил, как произнес эти слова вслух.
— Ничего нельзя сделать, — ответила сестра. — Надо только привыкнуть.
Игорь всегда относился к сестре чуть снисходительно. Он любил ее, слов нет, любил и помнил ее с тех самых пор, как помнил самого себя, она была многие годы рядом, «нянька» его детства, заботливая, справедливая, умная, но все-таки неудачливая. Может быть, потому он и относился к ней слегка свысока, словно он, а не она была старше.
Он-то выдался удачливым, а она — ни то ни се.
Замуж не вышла, несмотря на свою красоту, любила женатого, а он не захотел уйти от семьи, и она на всю жизнь осталась жить с матерью, все ее сверстницы давно уже обзавелись семьями, а иные звали ее «старой девой» и смеялись исподтишка над ней…
Но в этот миг Игорь почувствовал непритворное удивление перед сестрой, перед ее спокойствием, выдержкой, силой. И ощутил себя впервые за все эти годы маленьким, слабым, неумелым…
Когда он ехал сюда, он представлял себе, как сестра начнет ему рассказывать о своих учениках, о неведомых ему мальчишках и девчонках, и он будет слушать ее, а думать о чем-нибудь постороннем, потому что и ее ученики, и все другие ее интересы так далеки от него, что если надо будет, он, взрослый, умный человек, мужчина, творческий работник, постарается помочь ей, чем только может.
А вышло не так, иначе: она утешала его, она говорила ему:
— Надо привыкнуть, надо только привыкнуть…
Совсем, как бывало, когда приходил из школы с плохими отметками в дневнике, первым делом бросался к сестре: «Нянька, только маме не говори, заругает», — так и теперь он приблизился к ней, взял ее руку, провел ею по своим глазам…
— Мама ждала тебя, когда была здорова, — сказала сестра, по-своему объяснив себе этот его жест. — Каждый день ждала, когда ты приедешь…
— И вот я приехал, — сказал Игорь, все еще не выпуская ее руки из своих рук…
Кто купил попугая Петрушу?
…Второго января на Птичьем рынке… Сообщите по адресу: Планетная улица…»
Это объявление я увидела на стене дома, неподалеку от Ленинградского рынка. Почерк был крупный, чуть скошенный, торопливые буквы сползали вниз. Сперва я рассеянно скользнула взглядом по этим буквам, потом еще раз перечитала все объявление и стала думать, в чем же тут дело?
Почему-то вспомнились рассказы Стивенсона, одноглазые пираты, стук деревянной ноги, неумолимо приближавшейся к уединенному жилищу таинственного незнакомца, мудрые старые попугаи, непременные спутники пиратов…
Попугай Петруша, кто же тебя продал? Зачем? Почему? И кто же так печется о судьбе твоей?
Вечером я отправилась на Планетную улицу. Дом двухэтажный, должно быть, деревянный, крашенный под кирпич, с узкими балконами на втором этаже и черепичной крышей, выглядел типично провинциальным особнячком, таким, какой на каждом шагу попадается в Пензе или Осташкове, но кажется несколько необычным на любой московской, даже и окраинной улице.