Страница 90 из 144
– Здесь я, здесь! – кричит он. – Ранение глаза! Вот, смотрите, и разрешение есть!
Офицер – сплошной комок нервов.
– Плевать я хотел на ваш раненый глаз! – обрывает он. И тем не менее от резкого его толчка Бройера отбрасывает в гущу избранных. Майор обращается к офицеру по-заговорщицки тихо. Наверное, знает волшебные слова; его тоже определяют в “элиту”. Яростно ревет и напирает оставшаяся свора.
Начинает смеркаться. Вспышки от сбитых самолетов окрашивают молочное небо на севере красным. Но их самолет все еще в воздухе. Пилот включает бортовые огни. Похоже, его терзают сомнения. Да и неудивительно – если вдруг что пойдет не так, весь экипаж застрянет тут, как в мышеловке. От фюзеляжа отделяется маленький парашют и медленно планирует вниз. С неба грохает что-то тяжелое, караульные устремляются в ту сторону. Самолет совершает еще один вираж и исчезает в облаках.
“Элита” разражается проклятиями, в которых слышны гнев, отчаяние и злоба; закипающая со всех сторон ярость вот-вот обрушится на офицера. Осознавая всю степень опасности, тот – в надежде разрядить обстановку – увещевает людей.
– Успокойтесь, успокойтесь! – хрипит он. – Будут еще рейды! Мы получили много оповещений!.. Вон, пожалуйста, еще один!
И действительно: где-то в облаках снова раздается гул. Самолет винтом идет на снижение. Сядет или не сядет? Да, снижается, нет – и снова да, заходит на посадку и вот уже плавно катит по полю, на которое опустились вечерние сумерки. Двигатели сбавляют обороты, продолжая по инерции гудеть. Машина притормаживает, дрожит – готова в любой момент снова взмыть в воздух. Распахиваются двери, к фюзеляжу приставляют трап, и начинается разгрузка продовольствия, экипаж как на раскаленных углях – управиться бы поскорее. Избранную дюжину охватывает паника: а что, если двери закроются. Точно терпящие крушение люди штурмуют самолет, ломятся вперед в намерении отвоевать себе выгодную позицию. Разум говорит, что каждому гарантировано место. Но кто слышит голос разума в такую минуту! Надзорному офицеру больше нет до них дела, свой долг он выполнил, достаточно хлопот с оставшимися.
Голосящая кучка заносит Бройера на короткий трап самолета и, кажется, вот-вот сомнет.
– Вперед, давай, жми вперед! – науськивает сзади майор.
Между людских ног мелькает нутро самолета, даже лицо бортрадиста…
Но тут происходит нечто непредвиденное, бессвязное, как говорится, злая насмешка судьбы. Даже потом, много позже, Бройер так и не взял в толк, что же случилось в эти доли секунды. Увечное ли зрение подвело, или он просто оступился на скользких ступеньках трапа. А может, виной всему негодующе-взволнованное выражение лица бортрадиста, в котором угадывалось определенное сходство с Визе. Может, именно оно заставило Бройера потерять равновесие? Или это майор, всех и вся проклинавший, увидев его секундное замешательство, сорвался и толкнул его в бок? Банальный приступ слабости? Нервы, сдавшие в последний, решающий момент? Или просто тело, которое инстинктивно отказывалось выполнять то, к чему его принуждала чужая и даже не совсем твердая воля?
Бройер падает неудачно – подбородком о железный трап – и на несколько секунд теряет сознание. Когда же воздушный вихрь, поднятый завывающими моторами, вновь ставит его на ноги, уже поздно. Кого интересует чужая боль. Лестница давно убрана, двери закрыты, неуклюже, как бегущая наутек курица, самолет несется прочь. Толпа в стороне бушует и надрывается криком.
Никем не замечаемый (у оставшихся нет ни времени, ни желания, чтобы на нем отыграться, а ведь могли бы и на смех поднять, и чего похуже), Бройер застывает на месте и смотрит вслед уходящему самолету. Глубоко ошеломленный, он ощупывает ушибленные кости. На земле лежит справка о ранении. И пока он за ней наклоняется, он вдруг понимает: все бесполезно. Ничего не выйдет. Больше ни один самолет в Сталинграде не сядет. Решение принято. Оно окончательно и отмене не подлежит…
Бройер чувствует, как внутри закипает отчаяние, словно заводится центрифуга – еще секунда, и тело разорвет на атомы. Горячая кровь ударяет в голову и разливается по рукам и ногам, оглушительный вихрь прочищает мысли и чувства. И вдруг снова всплывает образ, за последние часы почти позабытый. Он проступает все яснее и убедительнее, превращаясь в координату, от которой идет новый отсчет, – образ друга, одиноко умирающего в землянке под Гумраком: пути назад больше нет!
Постепенно Бройер успокаивается, и в конце концов мир обволакивает только бескрайняя и бездонная пустота. Будоражившие душу надежды и упования последних часов, все то, что когда-то составляло его, Бройера, сущность, развеялось навсегда, с последним улетевшим самолетом. Чего, собственно, он хочет? Он же все знал, глубоко в душе он уже давно знал: пути назад больше нет! Только вперед. А куда ведет этот путь – разве кто скажет?! Во мрак неизвестности. Может, даже к унижению, к самоотречению. Или к смерти – да, наверно, так и есть. Но какое это имеет значение! Двадцать четвертое востребует свою дань! Бройера больше не страшит мысль о жертве, она утратила над ним свою власть. Даже смерти на плахе Сталинграда есть оправдание – закономерный конец всякого заблудшего, и поделом! А если смерть не придет? В этом тоже будет свой смысл. И однажды он человеку откроется… Бройер верит: уготованное судьбой неслучайно.
Уже темнеет. Все чаще рвутся на поле снаряды. Неумолимо растет на севере зардевшаяся стена; сотрясаемая яркими вспышками и отдаленным гулом сраженья, она становится все более отчетливой и угрожающей. Регулировщик как в воду канул. Но на площади по-прежнему топчется и колышется от взаимных пинков внушительная кучка жаждущих, подстегивая друг друга криками и приступами ярости. Бройер спотыкается и видит вещмешок, присыпанный снегом. Поднимает – внутри ничего съедобного, зато носки и какое-никакое белье. Он берет трофеи с собой. Теперь это опять важно. Равнодушно идет мимо волнующейся толпы. Улавливает краем уха возбужденные разговоры:
– Ну конечно!
– Он же обещал!
– Да бросьте вы, ни одна сука больше не прилетит! Нас, как всегда, обморочили.
– А если я скажу: дескать, сегодня ночью по плану сюда прибудут еще пятьдесят “юнкерсов”?
– Тогда какого лешего вы тут толчетесь!
Под ноги Бройеру валится человек. Тот подхватывает его, помогает подняться. Кто-то из солдат тоже приходит на выручку.
– Господин лейтенант! – взывает к упавшему. – Только не раскисайте, господин лейтенант! Не теперь, осталось всего-ничего.
Взгляд Бройера прикован к войлочным сапогам лейтенанта, медленно поднимает он глаза. О господи, это ж…
– Дирк! – кричит он и хватает за плечи лейтенанта, который едва держится на ногах. – Дирк, старина, ты ли это!
Но Дирк, похоже, невменяем. Беспомощно болтается голова из стороны в сторону, с губ не слетает ни слова.
– Послушайте, – тихо обращается Бройер к человеку, по-видимому, приставленному к лейтенанту. – Здесь больше нет смысла… Нужно идти в Сталинград!
Человек растерянно таращится на Бройера.
– Хотите сказать, что…
– Вы же сами видите! – Бройер кивает в сторону огненного зарева на севере.
Они берут лейтенанта под руки и тащат к дороге. Справа стоит грузовик, нагруженный доставленным по воздуху продовольствием. Какой-то человек подходит к часовым и шепчет им пару слов. После чего те вскидывают ружья за плечо и срываются с места, бросив машину и груз без присмотра.
Спутник Дирка забирается в кузов и начинает сбрасывать консервы и упакованный хлеб. Бройер под завязку набивает вещмешок и широкие карманы припасами. С Дирком далеко не убежишь, дохлый номер. Ноги волочатся, как у паралитика. Где-то впереди дорога. Оттуда слышен шум и грохот двигателей. Бройер в последний раз оглядывается назад. Поглощенный тьмой аэродром кажется вымершим. Только вдали на фоне вспыхивающего огненно-красными зарницами неба четко вырисовывается неукротимая кричащая кучка. Чего они еще ждут? Чуда! Того самого чуда, на которое уповает про себя каждый, чудо-юнкерсов, обещавших прилететь.