Прорыв под Сталинградом

Бройер жадно впился зубами в твердокаменную колбасу.

– Откуда такое благословение? – спросил он.

Капитан самодовольно засмеялся.

– Мой дорогой, в здешних краях такие штуки сыплются с неба. Когда самолет не может приземлиться, груз просто сбрасывают. Вот и сегодня утром – чуть ли не на голову свалился целый ящик добра. Двадцать шесть колбас подобрали!

– А сдавать их не полагается?

– Кому сдавать?! – капитан прищурился. – Дуралеям, что у нас за спиной? Так они все сожрут! Со вчерашнего утра, с тех пор как тут стоим, они не прислали ни крохи. Сдавать – еще чего не хватало! Пусть только кто-нибудь сюда сунется!

Он поднял никелевую рюмку и чокнулся с Бройером. Жидкость оказалась сладким апельсиновым ликером.

– Это тоже падает с неба? – спросил Бройер.

– Не-ет! У нас и свои каналы имеются… Если нужна шелковая рубашка, пижама, пара сапог или фуражка новая? Все можем достать!

Капитан вальяжно вытянул обутые в сапоги ноги, ударил себя кулаком в грудь и засмеялся, обращаясь к фельдфебелю:

– Вильгельм, помнишь вчерашнее? Ну и потеха! Мопсы драпали, аж пятки сверкали! Бросились врассыпную, как дикие обезьяны, когда прознали, что здесь пройдет передний край обороны… Вон на улице их наследство, мы заглянули в машины и ахнули. У всех наших просто челюсть отвисла – чего только не натаскали! Разбитый рояль тоже оттуда… Затея, правда, небезопасная. Кабины грузовиков видны из-за холма, и время от времени иваны дают жару. Вот и штурмана сегодня аккурат за нашей спиной уложили, только и успел, что раскопать бутылку красного.

Кивком головы он указал на широкие двухъярусные нары, на которых под шубами и шинелями храпели люди. Один лежал пластом на спине, лицо повернуто к потолку. Он не храпел, а хрипел и беспомощно водил руками по груди.

– Тяжелое ранение? – спросил Бройер.

– Осколок в боку засел. Врача здесь нет. Санитар сказал: до завтрашнего утра еще протянет. А потом каюк от внутреннего кровоизлияния. Вот такие, брат, дела… Сигару не желаете?

Он протянул обер-лейтенанту маленький ящичек с первоклассными сигарами, обвязанными роскошной ленточкой. Из патефона уже по третьему кругу дребезжало:

Положение армии, попавшей в кольцо, стало безнадежным. И для людей, еще сохранявших способность здраво мыслить, это не было секретом. Из старших офицеров в эти тревожные дни кто только не пытался пробиться к командованию фронта – в надежде, что его авторитет подействует. Одним из них был полковник Книфке. В середине января он прилетел в Сталинградский котел со смешанными чувствами.

“Обеспечить техническую поддержку и создать необходимые условия для прорыва армии или освобождения извне” – какая вдохновляющая задача! Однако в Верховном командовании сухопутных войск люди больше не тешили себя иллюзиями и полагали, что всякая помощь для Сталинграда – как внутренняя, так и внешняя – бесполезна. Совершенно очевидно, назначение Книфке было равносильно бесплатному билету в морг.

До сих пор полковник видел войну глазами высокопоставленного штабиста. Он казался себе этаким петухом в обществе девушек-связисток, сидящих за коммутаторами между Бискайским заливом и Доном. Отблеском этой деятельности стали сияющие на его груди контуры гитлеровского Немецкого креста – помпезного ордена, который одни называли “яичницей”, другие “партийным значком для близоруких”. С учетом упомянутых обстоятельств готовность полковника героически умереть за Гитлера не развилась дальше зародышевой стадии. Но кто бы стал его за это осуждать! Так или иначе в тот момент, когда полковник приступал к выполнению поручения, в нем еще жила надежда – в конце концов, он направлялся не куда-нибудь, а в штаб армии. Уж там-то должны найти выход и не допустить самого страшного. Перекрыть кислород верховному командованию казалось неслыханным!

Однако то, что Книфке увидел и услышал в штабе 6-й армии, напугало его до глубины души. Люди не желали смотреть в глаза реальности и предавались заоблачным мечтам. “Какой еще прорыв, зачем? – засмеялись они, когда он доложил о своей задаче. – Ведь нас вызволят!” Его клятвенные заверения (кому как не ему знать о том, что творилось в войсках!) со всех сторон наталкивались на глухоту. Его не принимали всерьез. Но потом, после десятого числа, все полетело к чертям! Вот так сюрприз! А ведь он предупреждал! Но даже теперь не происходило ничего, совсем ничего. Похоже, в штабе армии решили оказать Гитлеру услугу и сражаться до последнего патрона, до последнего человека! Полковник Книфке чувствовал: нервы его на пределе. Именно поэтому он, без ведома начальника и без предупреждения, стоял сейчас здесь, с глазу на глаз с командующим армией. Он знал о своем таланте держать речь красиво и убедительно, и этой ночью в нем снова вспыхнула и затеплилась надежда. Мысль о том, что – отбросив все личное в сторону – он может стать спасителем армии, ласкала его не меньше. Полковник продумал все до мелочей. Он говорил не о девушках-связистках и не о полученном задании, в силу его иллюзорности уже давным-давно утратившем всякий смысл. Он говорил о том, с чем столкнулся за последние три недели – хотя бы и через трубку телефонного аппарата: о голоде, о боях, заведомо обреченных на поражение из-за отсутствия тяжелой артиллерии, боеприпасов, укрепленных позиций и зимней одежды, о постыдном провале люфтваффе, которое на сегодняшний момент доставляло не больше 40 тонн довольствия в день (почти одну седьмую часть от необходимого), о признаках распада, о возрастающем числе раненых и больных, которых нельзя обеспечить уходом. Речь его была исполнена красноречия – пожалуй, даже чересчур.

– …сплошного фронта на западе больше нет. Мы продержимся самое большее дней десять. Но эти десять дней отчаянной борьбы, пусть даже героической, никому не пойдут на пользу. Я бы хотел покорнейше просить господина генерал-полковника еще раз все взвесить: что эти десять дней будут означать для армии! Распад, хаос, бессмысленное истребление! Русские все еще предлагают нам почетную капитуляцию, которая уже не нарушит ничьих военных планов. Нет смысла ждать помощи извне… Уверяю вас и даю честное слово офицера: помощь не придет! Мне, осмелюсь утверждать, достоверно известно, как обстоят дела по ту сторону. Я видел все своими глазами! Нас списали! И да простит господин генерал-полковник мой дерзновенный порыв, ибо продиктован он заботой о благе всех честных и отважных немцев… и я прошу, я заклинаю вас об одном… Только в ваших руках, генерал-полковник, судьба каждого из нас… Капитулируйте!

Генерал-полковник Паулюс – сама собранность и безмолвие – сидел за столом, сложив перед собой изящные руки. Голова слегка наклонена, мягкие волосы, прореженные серебристыми нитями, на лице спокойствие и вежливость. По векам беспрестанно пробегают струйки неконтролируемого и внушающего тревогу тика, заставляя их подергиваться и моргать. Ничто не выдает глубокую неприязнь к трепачу, которого ему неожиданно навязали, – тип, скользкий как угорь, складно рассуждал о страшных вещах, не дававших покоя и ему – ни днем, ни ночью. Генерал-полковник потянулся к соседнему столу, взял кончиками пальцев листок и вручил его Книфке.

– Вот, пожалуйста, прочтите!

Книфке зажал инкрустированный монокль и стал читать. Это была листовка Красной армии, с обеих сторон заполненная убористыми размытыми буквами. В сдержанной форме в ней подробно излагалось действительное положение дел, правдивое во всех пунктах, а заканчивалось воззвание словами: дальнейшее сопротивление бесполезно. Полковник поднял голову.

– Что вы на это скажете? – спросил Паулюс.