Страница 72 из 144
– Жирная свинья!
Другие продолжали шептаться о странном посланнике.
Холодок пробежал по спине у Харраса. Откуда взялся этот рыжий пакостник, да еще с такой отменной памятью? Не хватало только, чтобы всплыла старая история и люди стали болтать всякие глупости. Не больно охота снова попасть в лапы русских. Ничего не скажешь – влип по уши! Он был усердным и отважным, всегда поступал по совести и относился к тому типу солдат, который ходит у начальства в любимчиках. Он дослужился до офицера исключительно благодаря мужеству и находчивости и принимал награду лично из рук командующего. При обычных обстоятельствах добился бы успеха и теперь, но в таком… Подставлять себя под пули, морить голодом и мерзнуть ни за что ни про что – этого они действительно не дождутся! Нужно выбираться отсюда и поскорее… Но как? Когда нагрянули русские, в первые минуты всех охватил страх, пистолет нечаянно выстрелил и, как назло, раздробил ему левую руку – досадный несчастный случай, других мыслей у Харраса и в помине не водилось, – вот только что толку. Кто тебя с таким ранением эвакуирует, особенно сейчас, когда бросают даже тех, у кого все ноги всмятку. А может, рвануть еще разок на аэродром? Бомбят, правда, постоянно, но не все ли равно. Подсобить, к примеру, при погрузке тяжелораненых… или перекинуться парой слов с пилотом, спокойно и рассудительно… Харрас прокручивает варианты. От голода и усталости впадает в забытье – смутное нечто между сном и явью.
Проходят часы. За дверью на высокой ноте рвутся бомбы. Воздушная атака, бессознательно отмечает про себя Харрас и в измождении снова отключается. Вдруг люк резко распахивается. Блиндаж заливает волна студеного воздуха и игристого снега и пространство рассекает пронзительный крик:
– Тревога!.. Все на выход! Русские!.. Русские танки!
Казначей вскакивает первый.
– Матерь божья, – вопит он. – Склад!
Он хватает полушубок, продирается к выходу, потом, передумав, дает задний ход, набивает карманы хлебом и консервами и ретируется, отчаянно разгребая руками.
“Отличная идея! – думает в полусне Харрас. – Ловко проделано! По крайней мере, в норе станет свободнее”. Он продолжает сидеть, в то время как вокруг образуется настоящая свалка, сдобренная воплями и проклятиями. Крики и стрельба на улице не утихают, и тогда Харрас с трудом поднимается на ноги. Стол опрокинут, свет погас. В отблесках раскаленной печи он замечает других: мужчины – сидят на корточках, привалившись к стене.
– Эй, вы! Выходить собираетесь или как? Дело серьезное! Русские пожаловали!
Никто не отвечает, даже не шевелится. Только за столом ползает один, соскребая втоптанный в лужи грязи жир.
Харрас с трудом выбирается на мороз. Перед ним гротескная картина – земля изрыгает людей. В ту же секунду лейтенанта подхватывает бурный водоворот и уносит прочь. На его глазах разыгрываются сцены дикой паники: люди мечутся и кричат, собирают тряпки, оружие, утварь, пытаются оживить замерзшие двигатели. С глухим завываньем машины выходят из оцепенения, срываются и бьются друг в друга, двигают прочь, отплевываясь, вклиниваются в волнующуюся толпу людей. Харрас видит горящие белым пламенем грузовики, искаженные лица надрывающихся криком офицеров, которые безуспешно пытаются прорваться навстречу живому потоку, видит, как штурмуют люди набирающие ход машины – цепляются за борта и радиаторы, повисают на дулах орудий, видит, как забираются на движущиеся танки, хватаются за гусеницы и падают на землю с разорванными руками. В его ушах стоит многоголосый вопль, в котором время от времени различимы одиночные крики; треск и тявканье еще холодных моторов, рокот пулеметов – сухой и (из-за кристально-морозного воздуха) зловеще-близкий – все сливается в невообразимый единый гул. Над головами по плоской дуге визжат снаряды. Накрытая светящимся шлейфом людская масса вздрагивает, словно под ударами плетки, и в исступлении несется дальше.
В конце концов вода, кипевшая в котле, переливается через край. В отчаявшемся мозгу – не только у Харраса – рождается мысль, и она указывает направление и цель: на Сталинград! Гумрак, Питомник – все обман. Но Сталинград не обман, это исключено. Там толстые стены, глубокие подвалы, тепло, тепло! Вот она – цель, и если ее достичь, то больше никуда бежать не придется, продираясь сквозь снег и ночь, можно схорониться и ждать – чуда или конца. На Сталинград!
Плотный людской поток течет на восток. Под небом черным, как бархат, и окропляемом вспышками ночь светла. По бескрайним просторам гуляет смертельная стужа. Кажется, даже воздух превращается в лед – дрожит и мерцает в искристом танце мельчайших ледяных кристаллов.
Стрельба стихла. Горячечный поток постепенно начинает остывать, оборачиваясь вязким безбрежным месивом из людей и автомобилей, которое преодолевает метр за метром, с каждым шагом становясь все более и более инертным. Машины в несколько рядов лезут вперед, трутся боками, бьются, подрезают друг друга и застревают. Под давлением буксующих колес пронзительно скрежещет снег. С шумом и грохотом, сотрясая твердую землю, выделывают угловатые повороты тяжелые тягачи. С бортов, подкрылок, подножек и капотов гроздьями срываются люди. Окоченевшие тела окропляют дорогу, на которой их перемалывают, давят и топчут чужие ноги.
Харрас неуклюже ступает между машин. Только в этой лазейке есть шанс продвинуться вперед; по краям дороги снега по колено. Последние остатки тепла, которым он запасся в блиндаже, выветрились из одежды бесследно. Ледяной обруч все туже и туже стягивается вокруг тела. Мороз ползет по рукам, проникает через сапоги и поднимается вверх, покусывает ноги и гложет изнутри. Кажется, что глаза помещены в ледяные скорлупки, а ноздри затянуты трескучими нитями, каждый вдох отдается острой болью, словно нашпигован иголками. На подшлемнике медленно растут белые моржовые усы. Мозг парализован. Харрас едва осознает, что бок о бок с ним идут люди – целая орда пропащих, у которых не осталось ни сил, ни воли, чтобы отвоевать себе место в кузове грузовика. Укутанные в одеяла куклы, руки спрятаны глубоко в карманах, на головах тюрбаны из платков и шарфов, они бредут дальше, опираясь на палки, в муках волочат свои изрешеченные пулями обмороженные тела, ступают неуклюже, шаг за шагом, широко расставляя ноги в непомерных обмотках или в галошах из соломы – завещают снежной хляби гигантские следы. Оружия почти ни у кого нет, ночью мороз такой, что плоть примерзает к железу даже через перчатки. Кое-кто тянет за собой маленькие санки с пожитками или инструментом, не обращая внимания на падающие вещи. Холод и голод все умерщвляют – мысли и чувства, любое проявление дисциплины, сознание долга, товарищества, последние капли взаимопомощи и сострадания. Глубоко внутри чудом теплится единственная живая искорка, подталкивающая людей вперед. Ее хватает ровно на то, чтобы тупо следовать инстинкту самосохранения, заботиться о пропитании и тепле. Не осознавая ничего вокруг и даже себя, люди, как тени, держатся из последних сил, балансируя между жизнью и смертью. Увы, ноги подводят, и то один, то другой переступает через незримую грань и беззвучно падает. В последней попытке подняться тело выгибается, откидывается назад, рука словно в замедленной съемке хочет поддержать тяжелую голову, соскальзывает. Человек больше не двигается. На него напирают другие, спотыкаются и бредут дальше.
Даже техника умирает этой ночью, умирает от голода, когда остается с пустым бензобаком, от снега, в котором накрепко застревает. Посреди дороги застыли три легкие полевые гаубицы на пятитонных тягачах. Какие-то люди выламывают пломбы, собирают жалкие пожитки. Рядом стоит лейтенант. Пушки следовало взорвать еще в Дубининском. Но до этого дело не дошло, ночью тайком он подкрался к штабным машинам, нагруженным под завязку, вскрыл бензобаки и позаимствовал все горючее. Вон аж куда на нем дотянул. Но теперь они приехали… Лейтенант стоит, одубело уставившись перед собой, рука покоится на стволе пушки. Мимо едут, покачиваясь, седаны, грузовики, наполненные доверху ящиками, матрацами, кроватями. Из штаба корпуса. У одного на буксире легковушка с демонтированным двигателем… Возле трехтонного опеля топчется водитель, в руках две буханки солдатского хлеба.