Страница 68 из 144
Через тонкий дощатый потолок блиндажа, прилепившегося, как ласточкино гнездо, на верхнем краю склона, сыпалась земля, дверь беспрестанно клацала, и ветер наметал внутрь снег аж до тонкостенной печурки, которая, хвастливо зардевшись, пылала вхолостую. Унтер-офицер Херберт пытался заклеить бумагой стекла, испещренные паутинкой трещин, и залатать большие щели, Гайбель болтал обмороженными ступнями в тазу с горячей водой. Этот человек, переносивший голод последних недель без видимых последствий, за прошедшие три дня неожиданно сильно сдал. Его круглое, как у младенца, лицо осунулось и походило на чуть сдутый шар. Тепло, благотворно растекавшееся по ногам, располагало к размышлению:
– Ты вообще веришь, что фюрер нас отсюда вытащит?.. А вдруг мы просидим тут до весны?
Херберт буркнул что-то невразумительное, скорее имевшее отношение к окну, из которого секунду назад вывалился новый кусок.
– Черт, а жена-то без меня как!
– Найдет себе другого, – безжалостно обронил Херберт. – Глупцов вроде тебя на свете тьма тьмущая!
Гайбеля это нисколько не задело. Мысли его свободно потекли дальше.
– Что думаешь, русские и впрямь всех перебьют?
Он осторожно покосился в угол, где спал Бройер, и приглушил голос.
– Слушай, я тут нашел листовку, и в ней черным по белому: в плену положено шестьсот граммов хлеба на брата. Херберт, ты только представь – шестьсот грамм! Черт, если, конечно, не брехня… Лакош вон тоже не… Если и вправду есть русский плен… Пусть три года, а по мне, так и дольше, да хоть бы все десять! Только бы вернуться домой – к жене и мальчонке…
Ноги Гайбеля выводили круги в остывшей воде. Влажные глаза блаженно смотрели вдаль. Вероятно, блуждали по знакомой комнате с плюшевой мебелью в Хемнице. Вдруг он резко обернулся к Херберту и, понизив голос, заговорщицки зашептал.
– Слушай, приятель, мы с тобой ничтожные шавки и другие солдаты тоже! Войну-дуру не мы затеяли. Может, нам и не сделают ничего, с какой стати? Может, они только офицеров в расход пускают… Вон хмырь – хоть бы словом обмолвился! – Гайбель бросил многозначительный взгляд вглубь блиндажа. – Но он же рта не раскрывает. А ведь наверняка в курсе, что происходит; из этого типа, как пить дать, правду не вытянешь.
Гайбель имел в виду гостя, попавшего в отдел разведки недавно, – пожилого человека с широким добродушным лицом, в серо-голубой французской тужурке. Тот сидел в отдалении на скамье, ни слова не говоря, его обрамленные бесчисленными морщинками серые глазки смотрели на руки, сложенные замком, внутри которого безостановочно крутились большие пальцы. Это был русский подполковник Назаров.
Херберт начинал раздражаться.
– Кончай лясы точить! – резко оборвал он. – Ишь ты, мозги включил! Пусть этим начальство занимается! У него, небось, побольше ума.
– Ну да, – не унимался Гайбель, – так я до сих пор и делал… Но нынче, когда речь идет о собственной шкуре…
– Херберт! – бодрый голос Бройера заставил обоих вздрогнуть.
– Господин обер-лейтенант?
– Вы наконец уладили вопрос о пайке для подполковника?
– Так точно, господин обер-лейтенант! С сегодняшнего дня ему полагается обычное довольствие с кухни.
Бройер снова повернулся на бок. Мало у него забот, так теперь еще и русский! В конце сентября Унольд самолично вызволил его из лагеря для пленных советских офицеров и назначил при себе командиром казачьего взвода. С наилучшими рекомендациями от лагерного начальства Назаров прибыл в штаб незадолго до того, как сомкнулось кольцо окружения, но предназначавшегося ему отряда не нашел и с тех пор болтался без дела в отделе снабжения – безмолвный свидетель катастрофы. И вчера он ни с того ни с сего возникает в дверях отдела разведки, посланный майором Зибелем – у того больше нет для русского применения, дескать, военнопленные – это по их части! Зондерфюрер Фрёлих знал, как унять негодование Бройера, и русский остался. Назаров показал себя человеком приятным, скромным, готовым то тут, то там подсобить. Но чаще всего он отсиживался на лавке и молчал. По-немецки он знал не больше пары слов, и потому досадить никому не мог. Лицо его не выражало ни возбуждения, ни беспокойства, хотя он наверняка прекрасно понимал, какова расстановка сил под Сталинградом и его личное положение. Что творилось в его голове? Может, пресловутое русское “ничего” – вечное и всеисцеляющее. Фрёлих несколько раз подолгу разговаривал с подполковником, но о подробностях этих бесед отвечал уклончиво.
После обеда Унольд призвал к себе всех офицеров штаба. С тех пор как они обосновались в Сталинградском, он обыкновенно встречал посетителей, лежа на кровати, подле бутылки коньяка, но на этот раз картина представлялась совершенно иная: Унольд был на ногах, в серой кожаной шинели, готовый к выступлению, даже свежевыбритый.
– Господа! – обитый шерстяными одеялами блиндаж приглушал по природе тихий голос, так что тот казался почти беззвучным.
– Господа, я как-то уже обращался к командованию армии. Спрашивал, неужели они всерьез хотят бессмысленно угрохать прекрасно сработавшийся и отлаженный штаб дивизии и за отсутствием задач послать людей на фронт, сделав из них стрелков из пистолетов. Ничего не помогло. Шмидт только рассмеялся: “Говорите, нет задач! Мы уготовили для вас уйму задач!”
Взгляд Бройера скользнул по успокаивавшей нервы обшивке стен. Он подумал о тех, кто мерз сейчас на улице.
– Вот так, а теперь давайте прощаться. Меня и капитана Энгельхарда вызывают в штаб армии, для новых поручений. Какого рода, временных или долгосрочных, я не знаю. Но на всякий случай… прощайте!
– Что скажете? – спросил Зибель Бройера, когда они возвращались через заледеневшую балку в свои блиндажи.
– Этот своего не упустит! Помяните мое слово, рано или поздно его непременно эвакуируют!
Зайдя попрощаться к начальнику штаба, лейтенант Визе встретил у капитана Штегена незнакомого молодого офицера, который что-то оживленно рассказывал. Штеген встал и пожал лейтенанту руку.
– Ну что ж, будьте здоровы, любезный! И передавайте от нас привет родине! – движением руки он указал на незнакомца – тот тоже поднялся – и добавил: – Вам уже и замена нашлась. Обер-лейтенант Таузенд только что прилетел. Хочет вернуться в свою батарею.
Штеген переводил взгляд от одного к другому. Эти двое, кажется, были одного возраста. Но какая колоссальная разница! Вон тот худощавый бледный офицер разведки в поношенной форме, замотанный, ссутулившийся, с серым потухшим лицом, а этот свежий, жизнерадостный артиллерист, еще овеянный ветерком отечества.
– Улетаете? – спросил обер-лейтенант, оценивающе поглядывая на Визе.
– Курьером от армии!
– Хм, такому поручению не позавидуешь, или я не прав?
Визе пожал плечами и коротко попрощался. Капитан Штеген смотрел ему вслед и качал головой. Среди офицеров штаба находились такие (верно, тайные завистники), кто ждал, что Визе будет возмущаться или хотя бы сожалеть о своем назначении. Ведь так полагалось! В конце концов он офицер! Немало было и тех, кто с пониманием отнесся бы к человеку, охваченному вдруг нескрываемой радостью. Но глубочайшей отрешенности и равнодушия, которые выказывал лейтенант, не разумел никто. Равнодушия не притворного, а самого что ни на есть искреннего. Исходило оно из крепко-накрепко засевшего внутри ощущения, что Сталинград врезался в его жизнь навсегда. Он был убежден: какой бы удел их ни ожидал, весь ужас творящегося в котле, спрессованный для него в зловещем дубининском случае (судьба над ним смилостивилась, так и не открыв настоящие масштабы трагедии), будет сопровождать его отныне неизменно. Безграничная апатия – и только она – помешала курьеру армии лейтенанту Визе добраться до ворот, ведущих в мир, – до аэродрома Питомник, вокруг которого беспрестанно кружили лихорадочные фантазии умирающих, чаяния и надежды живых. Вот так ехал лейтенант через Гумрак по раскореженной бурыми воронками дороге и не обращал внимания ни на испуганные оклики, ни на угрожающие жужжание и свист, которые предупреждали о том, что они находятся в эпицентре серийного бомбометания, третья бомба швырнула машину на обочину и изрешетила осколками…