Страница 65 из 144
Беспокойство среди присутствующих нарастало.
– Но это невозможно! – испуганно воскликнул коренастый капитан, укутанный, как рождественский дед. – У пекарей сейчас самая жаркая пора… Иначе чем прикажете кормить дивизию? Я не могу так запросто взять и бросить хлеб, муку. Все тогда пропадет!
– А как же мастерская? – крикнул другой. – У меня на ремонте два танка и десятка три машин.
– А у меня… а я… – загалдели наперебой. Из общего гула вырисовывалась ясная картина: большинство присутствующих считало свое участие в обороне хутора Дубининского неприемлемым из-за более неотложных задач.
– Секундочку! – Унольд положил конец переполоху. – Я думаю, меня тут не совсем правильно поняли… Тогда скажу коротко и ясно: все кончено! Других задач больше нет. Придется здесь умереть, это единственное, что от нас требуется! Командир корпуса и его штаб тоже здесь, это вам известно. Он уже выбрал окоп, в котором будет сражаться до последнего выстрела. Вот так обстоят дела!
Воцарилась мертвая тишина. Только коренастый начальник пекарни все еще причитал:
– Боже мой, боже мой!
В глубине скрипнула дверь, и кто-то довольно бесцеремонно протиснулся вперед. Это был капитан Эндрихкайт. Он неуклюже отдал честь и загудел басом:
– Покорнейше докладываю, господин подполковник, осужденный исчез!
Унольд не сразу сообразил, о чем речь. Он и думать забыл о Лакоше, но потом словно очнулся.
– Хорошо, Эндрихкайт, – бросил он. – Значит, с этим тоже решено.
– Нет ничего хорошего, господин подполковник, – настаивал Эндрихкайт. – И дело совсем не решено, нисколечки! Лакош исчез, сбежал! Когда сегодня утром мы зашли в блиндаж, осужденный как сквозь землю провалился.
И это была чистая правда! Несколько секунд лицо подполковника казалось по-детски беспомощным.
– Эндрихкайт! – голос звучал почти умоляюще. – Только не сводите меня с ума! – И тут он сорвался. – Вы меня что, за идиота держите, вы… Вы за это ответите! Я вас под трибунал! Я вас в тюрьму упеку, расстреляю! Отправлю на передовую, бездарный портач…
И вдруг тирада оборвалась. До сознания Унольда дошла вся ее нелепость.
– За такие шуточки, Эндрихкайт, вы поплатитесь! – прошипел он, а потом трезво и официально добавил: – Для защиты населенного пункта вы и ваш взвод с этой секунды переходите под начальство подполковника Брауна!
“Дело Лакоша” замяли, в отделе разведки никто больше не стал с ним разбираться, людей занимали другие заботы. Бройера тут же взяли в оборот, назначив командиром опорного пункта. Подполковник Браун отличался необычайной, почти болезненной живостью характера. Каждую минуту его посещала новая идея, и часто его распоряжения, истошно выкрикиваемые хриплым голосом, оставались непоняты. Бройер ни разу не присел, до самого вечера носился как угорелый. Найти солдат, проинструктировать, а еще позаботиться о провианте, раздобыть оружие и шанцевые инструменты – все это лежало на его плечах. Из-за упрямства и злой воли случались стычки и скандалы. Особенно на дороге, где полевой жандармерии сплошь и рядом приходилось сдерживать отступавших. Их разрозненные кучки состояли из бойцов самых разных формирований, вконец истощенных, без командиров, а часто и без оружия. По их рассказам, сотканных из правды и пугающих фантазий, на западе все было уничтожено. От двух совершенно обезумевших санитаров узнали о нашествии русских танков, раздавивших перевязочный пункт. О невообразимой панике, которая там поднялась. О том, что носилки с тяжелоранеными так и побросали на дворе. Вот только успели “уложить” бывшего среди них пленного русского майора.
– Что? – накинулись все на санитаров. – Русского, значит, пристрелили. А немцев, раненых товарищей своих, кинули? Да вы в своем уме? Только вообразите, что с ними сейчас!
Санитары пристыженно молчали. Наконец один сказал:
– Теперь уже все равно. Русские живых не оставляют.
Только поздно вечером Бройер улучил момент и отпросился – личные дела тоже надо уладить. Подполковник дал увольнительную, но лицо его при этом выражало крайнее неудовольствие. Когда Бройер вошел в блиндаж, там не было ни души. Мужчины уже ретировались. В печурке тлели темно-красные угли, повсюду валялась бумага. Похоже, унтер-офицер Херберт жег акты и донесения, которых немало накопилось за последние недели. Взгляд Бройера блуждал по знакомому помещению, по глиняным стенам, покрытым паутинкой трещин, по дощатому столу, служившему ему и Визе кроватью, вот телефон, мерцающая лампочка, уже поблекшее изречение на дощатой стене: “Я на прорыв иду и о былом не вспоминаю…” Мысли его текли спокойно и ясно. Ну что ж, все кончено. Прорыва нет и нет будущего. Они умрут далеко на чужбине, всеми брошенные, забытые, не надеясь даже на то, что их похоронят… Но смерть его не пугала. Пугало другое: он больше не верил в оправданность смерти.
“Ради чего мы гибнем, за что? – спросил он себя. – За родину? Здесь, на Волге, это звучит абсурдно. За руду, нефть или же за зерно? Тоже нет, тогда ради чего? Может, ради спасения Восточного фронта? Двадцать две дивизии, если они и правда стоят на западном берегу Дона, еще могли бы вызволить нас, но их нет. Так ради чего же? Ради того, чтобы сбылись слова Гитлера, сказанные им однажды: «Оттуда, где мы стоим, нас никто не заставит уйти»? Из-за этого меня тут прикончат как злодея или бандита?”
Бройер сел за стол, подперев рукой горячий лоб. Хорошо еще, что нет приказа двигаться дальше, навстречу сущему аду и разложению; хорошо, что все закончится именно здесь, на этом клочке земли, который теперь – благодаря их стараниям – так напоминал родину. Бройер никогда не забудет последние прожитые здесь недели. Порой они казались ему самым осмысленным, что приключилось с ним в жизни. Каждая спетая хором песня, каждое прочитанное стихотворение или оброненное в долгие ночные часы слово – все это наполнялось значением, звучностью и глубиной, излучало силу и в конце концов оставляло незабываемый след. Однажды его посетило предчувствие: что, если эти шесть недель, прожитые в блиндаже под Сталинградом, станут началом, первым шагом по новой, еще не изведанной земле. Но теперь уже очевидно, что это не начало, а конец.
Бройер поднял глаза. На стене по-прежнему висела семейная фотография. Младший сынишка у матери на коленях, старший стоит рядом, положив руку на ее плечо. Светлая улыбка женщины озаряет всю комнату. Давно это было, тогда на земле еще царил мир… Писать или нет? И что писать? Бройер знал – Ирмгард натура сильная, но хватит ли у нее сил услышать правду, здешнюю правду? Может, лучше препоручить это вермахту, пусть он сообщает о конце 6-й армии? Допустим, правды в его сводке не будет ни капли, но боль смягчит любая весть. Бройер вытащил из планшета перевязанную стопку. Это были письма, которые ему прислала на фронт жена. Он стал тщательно расправлять листки и перечитывать. Он прощался. Взгляд вдруг замер на одной фразе – незнакомой, как будто впервые увиденной. Он был потрясен, сверился с датой. 8.12.1940. Вот оно что… Они тогда квартировались во Франции, и жизнь текла тихо и мирно. Наверное, в то время он просто не обратил на такие слова внимания. Глаза еще раз пробежали по строчкам:
Я вот как считаю: если не поверяешь человеку о своих страхах, значит, ты не любишь его по-настоящему. В желании оградить другого чаще всего таится малодушие эгоизма. Когда мы любим, нами движет забота, которая подразумевает постоянную готовность всем сердцем и всеми силами участвовать в судьбе любимого, какие бы ни обрушились на него напасти.
Бройер положил листок. Расстояния стерлись. Слова пришли. И он записал:
11.1.1943, на подступах к Сталинграду.
Ирмгард, дорогая!
Прости, что невольно делаю тебе больно. Но то, о чем ты, вероятно, уже догадываешься, истинная правда. Мы окружены. Надежд на спасение нет. Дело идет к концу. Все, что здесь творится, не описать в двух словах. Это преступление. Наступит день, и наш народ потребует виновников к ответу.
Ирмгард, дорогая, мы навряд ли увидимся. Позволь поблагодарить тебя за годы твоих трудов и волнений и за все наше счастье.
Даже в этот час я чувствую, как ты близка. Ты будешь для наших мальчиков не только матерью, но и отцом, и пусть осознание этой задачи придаст тебе силы. Воспитай их честными и отважными, готовыми бороться за правду и за любовь к ближнему. Когда они подрастут, расскажи им, что их отец тоже верил в правое дело, за которое стоит жить и даже умереть. Ирмгард, любимая, прощай!
Твой Бернхард