Страница 62 из 144
Сразу после еды состоялся военно-полевой суд. Вершили его подполковник Унольд, капитан Энгельхард и денщик Унольда – как представитель от рядового состава. Поскольку Лакош отказывался говорить, какие мотивы им двигали, но свое намерение перейти на сторону противника еще раз недвусмысленно подтвердил, над приговором кумекали недолго. И он гласил: смерть через расстрел. Унольд как замкомандира дивизии решение утвердил, после чего снова вызвал к себе капитана Эндрихкайта.
– Хорошо бы уладить дело как можно скорее, не привлекая лишнего внимания, – сказал он. – У всех теперь другие заботы. Приговор нужно привести в исполнение завтра на рассвете. Расстрельную команду наберете из полевой жандармерии. За проведение казни отвечаете лично!
Капитан, пока длился процесс, не обронил ни слова. А теперь заговорил:
– Значит, мне пустить в распыл паренька? – его восточно-прусский диалект доносился из глубин бороды, как из дремучего леса. – Нет уж, господин подполковник, увольте. Не могу я. Не могу.
На мгновение Унольд лишился дара речи. На его веку подобного еще не случалось. Или тут все умом повредились? Стиснув зубы, он сделал вид, что не заметил такое неслыханное нарушение субординации. В конце концов старого капитана вытащили из запаса, причем не из лучшей среды. Не следует всерьез относиться к этому брату.
– Бросьте вздор болтать, Эндрихкайт! – отмахнулся он с наигранной доброжелательностью. – Понимаете ли, больше поручить дело некому. А у вас опыт! То есть я хочу сказать, вам же не впервой!
– Нет, никак невозможно, – отпирался капитан. – Не могу я.
Теперь уже у Унольда сдали нервы.
– Черт бы вас побрал! – завопил он. – Вы вообще в своем уме? Это служебный приказ, и точка, больше никаких разговоров! Завтра в девять утра потрудитесь доложить об исполнении приговора. О прочем еще поговорим!
Капитан Эндрихкайт бродил по степи. Он чувствовал потребность проветриться, внести ясность в собственные мысли. Под ногами похрустывали образцовые узоры зарубцевавшегося снежного наста. Набирающее силу наступление русских также нарушало безмолвие зимней пустыни. Воздух дрожал от завываний и грохота авиации. Ловкие истребители выделывали на небе захватывающие виражи. Штурмовики на малой высоте прочесывали долину Россошки, пуская из-под крыльев в невидимого противника ракеты, злобно шелестевшие огненным шлейфом. Где-то наверху поблескивали в свете уже зашедшего солнца маленькие тельца бомбардировочной эскадрильи. На земле их маршрут выдавали черные грибовидные столбы дыма.
Капитан ничего этого не замечал. Он целиком погрузился в себя. Итак, он должен расстрелять Лакоша, мальчишку, который когда-то выручил его из беды, вызволил из такого же отчаянного положения? Все считали его человеком с каменным сердцем. Что ж, казнить людей, не слишком-то задаваясь вопросом почему, ему уже доводилось. Но сейчас уже чересчур! Сукин сын, гад проклятый, из-за давней глупости так ему подсолить! Ладно бы еще подлец или заправский преступник…
Решение явилось вмиг, Эндрихкайт повернулся и тяжело зашагал в сторону блиндажа. Стоявший на посту вахмистр открыл дверь и зажег свечу. Лакош сидел на корточках в нетопленном помещении, забившись в угол. Увидев капитана, парень встал. Эндрихкайт почувствовал, как поднимается в нем сострадание, это его сильно злило.
– Что за черт вас дернул, каналья вы этакая?! – обрушился он на пленника. – Так запросто взять и смыться?.. Бросить товарищей в беде… А теперь, пожалуйте, расстреливайте, если угодно! Вы что себе вообразили?
Под натиском медвежьей фигуры Лакош вдруг почувствовал свою ничтожность. Бесконечно давно он уже испытывал нечто похожее, когда нашкодил и готовился получить от отца заслуженную порцию розог.
– Мне очень жаль, господин капитан, – заикаясь, проговорил он, – что именно из-за меня у вас так много… так много неудобств… А про товарищей я думал – знаете, как нелегко оно далось… Но мне… невмоготу. Понимаете, невмоготу больше участвовать во всем этом!
И тут Лакош излил душу. Он рассказал обо всем, что терзало его последние недели, пока он не решился на этот отчаянный шаг, – его прорвало, как долго сдерживаемый поток. Он говорил о годах своей юности, об отце, с которым расправились в концлагере, о вере в фюрера и в “немецкий социализм”, о войне и о пережитом в России, и о том, как случайно подслушанный разговор в одночасье положил всему конец. Он поведал о Зелигере и Харрасе и о немецких коммунистах, которые работали по другую сторону, чтобы спасти людей из 6-й армии…
Эндрихкайт сел рядом на скамью и набил трубку. Гнев улегся. Он молча слушал исповедь парнишки, который то заикался, то говорил взахлеб. Пускал в воздух тучные клубы дыма. Вот оно как, оказывается! Унольд должен все узнать! – подумал он, но тут же отбросил эту мысль. Пустая затея! Прусского вояку не волнует, что движет людьми.
– Дело вовсе не в трусости, господин капитан, – сказал Лакош. – Я и о товарищах помнил… раз там тоже есть немцы, может, русские и не звери вовсе, может, не всех режут… а что если с ними договорятся и армия будет спасена, – ведь если придет оттуда человек и сообщит, как там по правде обстоит у русских…
Тщетно ждал Лакош ответа. Эндрихкайт молча смотрел перед собой. Чувствовал, как снова закипает в груди слепой гнев. Ну его к лешему, раньше все было проще! Если дезертировал, значит, ты негодяй, предатель отечества, и точка. С такими расправа быстрая. А нынче ничего не идет как по писаному. Верность, правда, честь, долг, послушание – все вдруг замерцало в странном, сомнительном свете. Даже в любви к родине неожиданно появилась другая сторона. Почему мир незыблемых понятий вдруг пошатнулся? Неужели и тут повинны нацисты? Или Сталинград?.. Эндрихкайт любил, когда все просто и ясно. Но такие материи были его уму недоступны. И потому в нем закипало возмущение.
Капитан молчал, в наступившем угрожающем безмолвии затих и Лакош. Потом протянул Эндрихкайту засаленный конверт.
– Позвольте попросить господина капитана еще об одном, – робко начал он, – здесь на конверте адрес матери… Может, господин капитан напишет ей, что я… что я пошел по правильному пути…
Эндрихкайт медленно повернулся к пареньку и посмотрел не него сверху вниз. Широкая его грудь поднималась и опускалась в такт тяжелому дыханию. Вдруг он вскочил и, содрогнувшись всем телом, завопил:
– Вон отсюда! Исчезни, парень! Да поживее, а то как наподдам, чертов щенок!.. И чтоб я тебя, окаянного, больше здесь не видел!
Лакош ошалело глядел на капитана. Неужто тронулся? Но потом стал потихоньку соображать. На его лице выразилось удивление: явно не верил своим ушам. Подбирая слова, он приблизился к Эндрихкайту. Но тот рванул дверь с таким страшным видом, что Лакош снова оробел, попятился к выходу, взлетел по ступенькам наверх мимо ничего не понимающего вахмистра и нырнул в темноту.
Капитан Эндрихкайт тяжело опустился на скамью. Смахнул рукой пот со лба. Он – офицер и полицейский – отчетливо сознавал, что только что сделал. И что последствия его поступка не заставят себя ждать. Но тем не менее он ощущал себя свободным, словно избавился от тяжкой ноши. Пусть отдают его под трибунал, пусть расстреляют, если угодно, – разве это имеет значение! Всем находившимся сейчас в котле приговор так или иначе уже подписан и обжалованию не подлежит, какими бы праведными судьями ни воображали себя некоторые. Перед лицом смерти решения, вынесенные человеком, ничтожны; только вердикт совести имеет вес. А совесть капитана говорила, что он невиновен, и даровала прощение, также как он простил дезертира Лакоша.
Эндрихкайт встал и размялся. Тихонько хмыкнул. Незначительной и никчемной виделась ему в эту минуту судьба, внутри защекотало от радости, когда он представил, какую глупую физиономию скроит назавтра Унольд. Впрочем, кое-чего Эндрихкайт не знал, да и не мог знать: он даже не предполагал, что вынесенный им приговор касался не только Лакоша, это был приговор самой жизни и миру, в котором эта жизнь проживалась и от которого он оказался теперь, после того как сжег все мосты, отрезан.