Страница 59 из 144
– Что? Где это написано? – вновь уткнулся в бумагу Бройер. – И правда: девятого первого, к десяти ноль-ноль… Мне срочно нужно в штаб!
В блиндаже начальника штаба он застал полковника фон Германа за сборами.
– Хорошо, что зашли, Бройер, – произнес командир. – Вот мы с вами и попрощаемся… И передайте лейтенанту Визе, чтобы немедленно собирал вещи. Он отправляется со мной в штаб моей новой дивизии в качестве адъютанта.
Бройера точно громом поразило. Как же так – потерять и командира, и Визе… Их узкий круг доверенных лиц распался. Все разваливалось…
– Что у вас ко мне? – спросил фон Герман и взял у него из рук листок. – А, ультиматум… Прошу вас его уничтожить. Позаботьтесь, чтобы информация не дошла до личного состава.
Подойдя к столу, он принялся рыться в бумагах.
– Вот, возьмите! Это и вас касается! – бросил он, протягивая Бройеру машинописный документ. В нем значилось следующее:
Командующему 14-м танковым корпусом
Отделу разведки и контрразведки
Сообщение
для доведения до личного состава
08.01.1943 в районе Макеевки советские переговорщики передали представителям вермахта запечатанное письмо с требованием капитуляции, адресованное главнокомандующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу. Немецкая сторона отказалась принимать письмо, переговорщики были незамедлительно отосланы.
После того как противнику стало ясно, что ему не победить окруженную армию силой оружия, он предпринимает попытки сломить наш боевой дух с помощью дешевой пропаганды. Ему этого не добиться! 6-я армия будет удерживать Сталинград, пока не пробьет час освобождения.
Впредь в случае, если в окрестностях немецких позиций будет замечен вражеский переговорщик, следует немедленно открывать огонь.
Часть третья
На кресте прозрения
Глава 1
Обжалованию не подлежит
Бройер очнулся ото сна. В недоумении завертел головой. Сердце его яростно колотилось, грудь словно стиснули железными скобами. Что за черт! А может, просто кошмар привиделся? Комнату наполняло ровное дыхание спящих. Снизу резал своей монотонностью храп Фрёлиха. В окошке занимался новый день. Слегка подрагивала лампочка под потолком, притушенная до крохотной точки, серые полутени вокруг нависали пугающей тяжестью. Вдруг Бройер понял, что же такое его разбудило.
– Эй, Фрёлих! – под ним раздалось недовольное ворчание. – Чтоб тебя! Да проснитесь же! Слышите!
Из-под стола вынырнула заспанная физиономия Фрёлиха и вопросительно уставилась на обер-лейтенанта, тот напряженно вслушивался. Теперь и Фрёлих уловил глухие продолжительные раскаты, издалека напоминавшие барабанную дробь.
– Артиллерия!
– Верно, пушки, – подтвердил Бройер.
Минуя спящих товарищей, оба осторожно выбрались на воздух, навстречу колючему утреннему морозу. Грохот стоял убийственный. В блиндаж проникало лишь его слабое эхо, но тут, на поверхности, ревело на многие километры: невообразимый зычный гул, казалось, вырывался откуда-то из глубины и в то же время разил с неба – землю буквально колотило в ознобе. Небо на западе, еще затянутое тенью уходящей ночи, алело кроваво-красным, и на его фоне то и дело взмывали ввысь желтые языки пламени. Оба офицера застыли, боясь даже сделать вдох. Рука Бройера тяжело легла на плечо зондерфюрера.
– Русские! Масштабное наступление, – прохрипел он. – Теперь-то уж точно: тушите свет.
Главный перевязочный пункт в верховье Россошки, один из многих. Максимальная вместимость двести человек, сейчас там больше шестисот. Погруженная в полумрак бывшая конюшня битком набита человеческими телами, в которых еще теплится жизнь, – увечными, обезображенными обморожением и растерзанными. Люди сидели в длинных проходах плотными рядами, затылок в затылок, зажатые между ног товарищей, их изодранная форма была покрыта вшами, словно плесенью, и когда один шевелился, по рядам трепетной волной пробегал стон. Чудовищное зловоние наполняло все вокруг – так пахнут клетки с хищниками. В двух пустых бочках из-под бензина тлели кусочки торфа, едкий чад облаком собирался под дощатой крышей, пробитой в нескольких местах. Через крошечные оконца без стекол и хлипкие глиняные стены врывался холод, полз по лицам и рукам и замораживал содержимое ампул.
Это убогое прибежище, часто сотрясаемое ударами артиллерии и ночных авианалетов, присмотрел для себя пастор Петерс и делить его больше ни с кем не собирался. Увы, картины здешней душераздирающей реальности не отпускали его даже по ночам, во время короткого сна. Как и яма возле сарая, полная до краев, куда сбрасывали ампутированные руки и ноги… Новые “поступления” исчислению не поддавались, с каждым днем раненых неумолимо прибывало и прибывало, и все они ждали – под открытым небом, сидя на снегу, ждали, пока внутри освободится место. Отважно продирались санитары по рядам, выуживая то тут, то там окоченевшее тело – тому, кто потерял много крови, от лютого мороза спасения нет. На все это смотрел пастор Петерс. А еще хирург. Высокий худощавый мужчина с изможденным лицом, почти никогда не спавший и державшийся на ногах благодаря кофе и бог знает каким еще бодрящим средствам. При свете керосиновой лампы он склонялся над простым незамысловато сколоченным из обыкновенных досок столом и, засучив рукава, копался в разрезанной плоти, откуда, как из чана, шел пар. Скупой на слова хирург деловито определял степень тяжести ранения.
– Живот – займет не менее часа! Нет, не годится, не сейчас.
“Нет, не сейчас” означало никогда. За шестьдесят минут можно провести три ампутации, а значит, пожертвовав одним, наверняка спасти три другие жизни, пусть даже спасение представлялось весьма сомнительным. Чистый расчет и логика, ужасающая по своей здравости.
Подобные картины пастор Петерс видел каждый божий день. На его глазах ассистенты и санитары буквально валились с ног, одолеваемые сном; он видел раненых, неподвижных и ко всему безразличных, которые лежали и, осознавая свое безнадежное положение, тихо ждали конца, видел и таких, кто от отчаянья пытался помочь себе сам: подползал из последних сил – или с помощью разных уловок – к операционному столу и молил сделать спасительный укол, а получив отказ и капитулировав, снова молил – прекратить страдания и застрелить. Пастор видел лихорадочно побежавшие по рядам волны новой надежды, когда однажды капитану медслужбы удалось остановить несколько пустых грузовиков и отправить три или четыре десятка человек (в основном с поражением глаз или мозга) на аэродром Питомник, он видел надежду в лицах, когда слухи о приближении немецких танков пополнялись новыми, пришедшими извне подробностями, – слухам, слышанным уже не раз, люди продолжали упорно верить.
И еще он наблюдал ослабленных, истощенных дизентерией и поносом – не те орды беспомощно волочащихся по окрестным ямам и буеракам, но тех немногих, кто еще находил в себе силы дотянуть до этого места, связывая с ним последние надежды. Пастор видел лица этих людей – искаженные, синюшные, похожие на маски, их широко раскрытые глаза, лихорадочно блестевшие в темных глазницах, он видел, как набрасывались они на протянутую еду, словно звери, а уже через несколько минут корчились в судорогах. Врач только плечами пожимал: “Ничего не поделаешь, организм отказывается принимать пищу… Глюкозные инъекции в течение двух месяцев – единственное средство!” Иногда, бывало, секунду-другую пастору мерещились белоснежные кровати, свет, солнце, сестры милосердия в чистых халатах, добрые глаза и нежные мягкие руки…
Изо дня в день санитары с безжалостной монотонностью прокладывали себе дорогу, таща носилки, и сворачивали за сарай, где отряд из русских помощников-добровольцев едва присыпал снегом длинные штабеля трупов. Однажды Петерс, как всегда, стоял рядом и смотрел: кто-то из русских показал на свежеотгруженного и, путая немецкие слова, воскликнул: