Прорыв под Сталинградом

В целом о романе Герлаха можно сказать, что он грубо фальсифицирует действительные события, автор ловко протаскивает реваншистские тенденции и клевещет на Советский Союз.

Такая книга сейчас очень пригодилась бы американо-английским поджигателям войны для подогревания реваншистских тенденций в Западной Германии[307].

Вынесенный книге приговор однозначен и подкреплен еще двумя отрицательными отзывами, которые практически повторяют основное заключение, дополнив его лишь незначительными замечаниями и переведенными на русский язык цитатами из романа. В краткой рецензии, которую Григорьян 20 декабря 1950 года послал Суслову, личности Герлаха дана совершенно превратная оценка:

Роман служит наглядным доказательством того, что автор был и остается необразованным солдатом СС. Возвращение рукописи, которая возводит клевету на Советский Союз и восхваляет гитлеризм, нецелесообразно. Даже без предварительной редакции книгу можно использовать в Западной Германии в пропагандистских целях, проповедующих реваншизм и ремилитаризацию[308].

При чтении отзывов обращает на себя внимание одна тенденция: все сказанное героями романа рецензенты приравнивают к позиции автора. По их мнению, писатель, который говорит о войне, должен сохранять дистанцию, поскольку только на расстоянии можно дать по-настоящему объективную оценку изображаемому. И еще, на их взгляд, роману недостает инстанции совсем иного рода – рассказчика, который бы с явным осуждением относился к национализму, Гитлеру, вермахту, войне против Советского Союза, который вмешивался бы в повествование, перемежая его собственными идеологическими рассуждениями. Но у Герлаха другие задачи: он прибегает к методу неприкрашенного реализма и пытается показать, какое значение имеет война и Сталинград в жизни отдельного человека. Есть еще одна проблема, с которой сталкиваются советские рецензенты, – перевод с немецкого на русский. Так, одна из знаковых сцен романа понимается ими с точностью до наоборот и приводит к выводам, совершенно противоречащим авторскому замыслу. Так, к примеру, происходит с эпизодом, где Гитлеру и нацистскому режиму выносится язвительный приговор. Все пережитое, выстраданное и познанное Герлахом символически закодировано в этой заключительной сцене, которая одновременно является своеобразным посланием:

Бройер стоит, прислонившись к стене. Он вглядывается в окружающие лица, на которых оставили неизгладимые следы три месяца Сталинградского котла – три месяца, способные с лихвой перевесить три с половиной года войны и десятилетия мира. Это другие лица, и они не похожи на лица молодых, начищенных до блеска солдат, явившихся вчера в Берлине перед расфуфыренным рейхсмаршалом. Они видели больше, чем все остальные. Они видели пучину ада.

Сейчас на лицах происходят странные изменения. До этой минуты люди продолжали верить и в безумном своем отчаянии надеяться, надеяться, несмотря ни на что, даже на обращенную к ним погребальную речь, невольно вчера услышанную. Теперь наступило прозрение – все кончено, на этот раз по-настоящему. Лица каменеют, и бессильные руки сжимаются в кулаки. Вдруг кто-то кричит:

– Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!

Остальные вторят ему. Стены подвала сотрясаются от многоголосого “Ха-а-а-а-айль Гитлер!.. Ха-а-а-а-айль Гитлер!” Клич этот, в истерическом экстазе подхватываемый прежде миллионами, еще никогда не звучал так, как здесь. Не насмешка, не сарказм в нем звенели, но хладнокровное, живое и страшное возмездие. Как будто упала секира…

Бройер чувствует, как увлажняются глаза. “Неужто нельзя по-другому? – думает он. – Нет, нельзя!”

– Мы дошли до последней черты, – говорит капитан. – Никто не хотел всего этого. Но в безропотном своем послушании мы были слепы.[309]

Трудности, похоже, обусловлены не только переводом, который заставляет рецензента извлечь из целого эпизода только солдатский хор “Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!”, напрочь проигнорировав последующие размышления рассказчика, хотя именно в них претворен акт познания главного героя. “Хайль Гитлер” – это “не насмешка, не сарказм, но хладнокровное, живое и страшное возмездие”!

Отзывы о романе окончательно решили его судьбу. Рукопись “Прорыва под Сталинградом” исчезает в секретных архивах Министерства внутренних дел.

XIV. Первоначальный вариант

В мемуарах сына писателя Генриха Герлаха-младшего, которые он посвятил детям, есть запись о том, что с 1951 года помимо работы в гимназии отец все больше и больше становился одержим идеей воссоздать утраченный роман о Сталинграде! По воспоминаниям Доротеи Вагнер, ее отца никогда не отпускало чувство вины. Вопрос “почему именно ему посчастливилось выжить”, терзал его денно и нощно. Герлах считал своим долгом поведать людям правду о сталинградской катастрофе. После того как жизнь в семье вошла в привычную колею, отец, как припоминает Герлах-младший, решился “восстановить роман о Сталинградской битве”. После неудачного гипнотического эксперимента, устроенного при поддержке журнала Quick, ему оставалось только одно: сесть и, полагаясь на имеющиеся отрывки и собственную память, написать книгу заново”[310]. В семье эта работа никого не оставила равнодушным, и в последующие годы рождался заново, глава за главой, роман. “Не было темы важнее этой”, – подчеркивает дочь. В творческий процесс Герлах вовлекает всю семью, “закончив главу, он непременно отдает ее на суд близких, устраивая пробные чтения”, после которых разгораются горячие дискуссии, – причем старшие сестры, не стесняясь, говорят, что “многое кажется им затянутым и банальным”[311]. Сегодня, оглядываясь назад, Доротея Вагнер особо выделяет два момента, проявившиеся в период непрерывной работы над романом. С одной стороны, она видела, что с ее мнением считаются, – отец действительно правил рукопись, со всей серьезностью учитывая их замечания. С другой стороны, это было довольно обременительное для всех время. “Война вернулась в наш дом, и, надо признаться, на ребенка это давило непомерным грузом”, – вспоминает дочь. И тем не менее по прошествии шестидесяти лет Доротея Вагнер довольно благодушна: “Сегодня я бы не хотела, чтобы мы были этого лишены”[312]. Сын Генриха, по мнению старшей сестры, тогда еще недостаточно взрослый и не до конца понимавший, что происходило в Сталинграде, с нескрываемым воодушевлением вспоминает о времени воссоздания книги. Он “втайне восхищался отцом и его умением изложить пережитое на бумаге и слушал с большим интересом, когда тот читал”. Еще ребенком он уяснил, сколь нелегок труд творца. “Книга не могла написаться сама собой”, и он имел возможность наблюдать, “как писателю самому приходится отшлифовывать каждое предложение, отец Гарлих (так изменена фамилия в мемуарах сына – К. Г.) целыми днями бродил по дому, и лоб его разрезала вертикальная морщина, такая глубокая, что никто не решался с ним заговорить”. Герлах-младший, вторя старшей сестре, довольно точно описывает атмосферу, в которой восстанавливался роман: “В комнатенке городка Браке воцарился Сталинград, и он – хоть и с надлежащего расстояния – не отпускал семейство Гарлихов долгие годы”[313].

Воспоминания детей, а также многотрудный, растянувшийся на пять лет процесс создания романа склоняют чашу весов в судебной тяжбе доктора Шмитца и Герлаха в пользу последнего. Убедительнее всего Герлах изложил все факты, беседуя с журналистом Frankfurter Illustrierte в марте 1958 года:

307

Там же, л. 53.

308

Отзыв на книгу “Прорыв под Сталинградом”, написанную подполковником бывшей немецкой армии Генрихом Герлахом, который был взят в плен под Сталинградом. Там же, л. 57.

309

Генрих Герлах. “Прорыв под Сталинградом”, рукопись, С. 611.

310

Hans aus Lyck. Band 2, Op. cit., S. 89, 91.

311

Там же, с. 91.

312

Из беседы с Доротеей Вагнер и Гизелой Герлах, там же.

313

Hans aus Lyck, Op. cit., S. 92, 93.